Ярость ацтека

Меня потрясла эта жестокость. Мне говорили, что распятие было делом рук hermandad – некоего братства, действовавшего при попустительстве и даже негласном поощрении властей. Отряды добровольцев чинили суд и расправу над bandidos и порой, отрубив разбойникам головы, в назидание прочим прибивали их к дереву. В том, чтобы казнить bandidos, я ничего дурного не видел; я готов был с пониманием отнестись даже к дикому индейскому обычаю вырезать из груди сердца и поедать их. Но распинать преступников на кресте, подобно нашему Господу и Спасителю, – это, по-моему, не лезло уже ни в какие ворота.

Я решил побриться и потому первым делом разыскал в Халапе цирюльню. Над входом в это заведение висел традиционный символ брадобреев – медный тазик, именуемый «Шлем Мамбрино». Его прославил в своем романе великий Сервантес: если помните, странствующий рыцарь Дон Кихот принял всадника на осле (на самом деле скромного цирюльника) за сарацинского короля Мамбрино, а его тазик для бритья посчитал заколдованным золотым шлемом.

Обхаживая бритвой мои щеки и подбородок, цирюльник толковал о распятых разбойниках.

– Для простого люда bandidos – это герои, которые отнимают деньги у богатых и отдают бедным, – сказал он.

Подобные истории о щедрости разбойников с большой дороги я не раз слышал и раньше, только вот относились они, как правило, к мертвым bandidos, а не к тем, что до сих пор продолжали убивать и грабить. Уверен, что монахи из Вифлеемского братства, которых мы с Лизарди нашли привязанными к деревьям с перерезанными глотками, не считали bandidos героями. Правда, страшная картина, которую мне довелось увидеть накануне, вызвала у меня двойственные чувства, ибо послужила очередным подтверждением того, какую непомерную и бессмысленную жестокость склонны проявлять гачупинос по отношению ко всем, кого считают ниже себя. Разумеется, убийц и насильников испанской крови тоже наказывали, но их в крайнем случае вешали и уж точно никогда не прибивали живьем гвоздями к дереву и не оставляли умирать в мучениях. Подобное зверство приберегалось для пеонов. Видимо, власти прослышали, что bandidos популярны в народе, и посчитали, что такая жестокость нужна для острастки.

Словоохотливый цирюльник также поведал мне о своей удивительной способности читать судьбу по лицу человека, которого он бреет.

– Видишь, мыло у тебя на лице не высыхает? – спросил он. – А вот на прошлой неделе зашел ко мне один малый. И только это намылил я ему щеки, глядь – а они уже сухие! Я так ему и сказал – помрешь ты, милый, через пару дней. Так всегда бывает, если я кого брею, а мыло враз высыхает. Верный признак того, что человек скоро преставится.

Похоже, брадобрей всерьез воображал, будто способен предсказывать смерть, и я не стал выводить его из этого заблуждения. Однако я знал – недаром одно время я выдавал себя за лекаря и целителя, – что мыльная пена быстро высыхает на щеках, когда у человека жар, то есть его бьет лихорадка.

Чтобы добраться до Халапы, я должен был пройти настоящим «коридором смерти»: через пески и болота прибрежных низин, где воздух заражен вредоносными миазмами, вызывающими «черную рвоту». Неудивительно, что я вспомнил о своих родителях, кем бы они ни были, и призадумался, какая жизнь выпала бы на мою долю, не случись настоящему Хуану де Завала умереть от желтой лихорадки.

Как вы уже знаете, с некоторых пор я больше не считал себя гачупино. Да и чистота крови меня тоже больше не волновала. Я был просто Хуаном де Завала и готов был убить любого, кто посягнет на мою честь.

Ни богатые рудники Гуанахуато, ни засушливые просторы Новой Мексики и Техаса, ни малонаселенная Новая Калифорния, что лежит на севере, ни влажные жаркие джунгли Юкатана, страны майя, – ничто из этого не могло сравниться с Мехико, столицей Новой Испании и ее подлинным сокровищем. То был величайший город обеих Америк и достойный соперник любого из величайших городов мира. Испанцев можно было, и вполне справедливо, упрекнуть за бесчисленные беззакония и жестокости, которые они творили в Новом Свете, однако же, будем справедливы, славы строителей этого великолепного города у них не отнять. Ракель называла столицу «метрополисом», объяснив, что слово это греческого происхождения и означает «город-мать». Вполне подходящее название для Мехико, ибо в его пределах постоянно обитало около ста пятидесяти тысяч человек, ну а тех, кто жил в окрестностях, набралось бы, пожалуй, раз в десять больше.

Я остановился в маленькой гостинице, в часе езды от города, ибо желал прибыть туда анонимно, хотя и намеревался въехать в столицу открыто, с горделивым видом, бросив вызов всем своим недоброжелателям.

Как вы наверняка уже догадались, ни малейшего намерения возвращаться в Гуанахуато, с которым у меня были связаны не самые лучшие воспоминания, у меня не имелось. Собственно говоря, целью и предметом моих желаний являлась Изабелла, а она нынче жила в столице. Так что именно в Мехико я надеялся встретить, а затем и вернуть себе возлюбленную.