Ярость неба

Летят перелетные птицы
Знамением смены сезона,
Не всем им дано возвратиться,
И это подобно закону.
На севере – льды и торосы,
Тундры, холодные ветры,
Ливни, секущие косо...
Вот и закончилось лето.
Внизу – облетевшие рощи,
Распадки, дубравы и реки...
Возможно, остаться и проще,
Но так уж сложилось вовеки.
Лежат разноцветной картиной
Степи, воспетые в мифах.
По этим холмам и долинам
Кочуют потомки скифов.
Горы уютного Крыма
С городом Херсонесом
К морю спускаются зримо,
Словно пологим отвесом.
Вдали, за бушующим Понтом,
Опять воздымаются скалы,
Над плоскогорьями плотно
Туманы лежат одеялом.
Южней, за горой Араратом,
Пути неисповедимы...
Туда, к пределам Евфрата,
Идут легионы Рима.
На солнце блистают доспехи,
Осями скрипят колесницы,
А в небе, как некие вехи,
Летят перелетные птицы.
Летят быстротечные годы
Пунктиром божественных нитей.
И вновь, как ребенок в воду,
Сходит с креста спаситель.
И вновь, как и в прежние веки,
В поход собирается стая,
Минуя долины и реки
Всего евразийского края.
Леса, как во время оно,
Нити коммуникаций,
Трассы с огнями неона
Железнодорожных станций.
Под ними гудят теплоходы,
Волны шумят на просторе,
Бурей осенней погоды
Сковано Черное море.
В облаках, как грязная вата,
На них надвигается суша,
Где вдали, у пределов Евфрата,
Стоят легионы Буша.
Стрелами из арбалета
Птицы лететь готовы
В две тысячи пятое лето
От рождества Христова.

– Тебе понравилось? – В глазах Оксаны играют лукавые искры.

– Понравилось.

– И мне. Только это на Дьяка совершенно непохоже. Не его стиль. Он лаконичен. Не растекается мыслью по древу. Говорит ясно и понятно. Но раз сказал, что он написал, – значит, действительно он. Дьяк не врет.

– Что же он еще пишет?

– А еще... – Оксана опирается спиной о стену, накручивает на палец локон своих темных волос. Последний луч скатившегося за горизонт солнечного диска рисует неровный светлый зигзаг на ее груди с крупными шоколадными сосками. – Еще он зовет меня замуж.

Ястреб ощущает острую физическую боль. Она разрезает желудок нестерпимым жжением, отдается эхом во всем теле.

– И как же... ты? Согласна? – Голос у него теперь не глухой, хриплый. Так бывает по утрам в те редкие дни, когда Ястреб позволяет себе крепко выпить.

– Нет. – Лукавые искры в глазах Оксаны разгораются все сильнее. – Я к нему очень хорошо отношусь. Он мне нравится. Но запомни, Ястреб! Запомни на всю жизнь. Я люблю тебя! Только тебя...

* * *

В комнате уже совсем темно. И тихо.

Кровать больше не стучит о стену. Не скрипят покосившиеся старые ножки и матрасная пружина.

Сжав друг друга в объятиях, на постели лежат мужчина и женщина.

После долгой любовной схватки прошло уже несколько минут. Они молчат, потому что говорить больше не о чем. Ведь слова существуют для тех, кто не до конца понял друг друга, кто сомневается, ищет подтверждения взаимности своих чувств или свершившейся измены, реальной или мнимой. Предательство в любви, как и любое предательство, сначала происходит в душе. Когда же души так близки, так едины, так плотно и крепко связаны между собой, нет места подозрениям.

Ястреб достает сигареты, закуривает, поставив банку из-под кофе на край кровати.

Свет далекого прожектора, проникнув в комнату, слепит глаза.

Ястреб отворачивается и, выдохнув очередную струю дыма, вдруг начинает громко петь:

Не нужен мне берег турецкий,
И Африка мне не нужна.

– Потише. Кирилловых разбудишь. Сам же сказал...

Ястреб не дает Оксане договорить. Он обнимает ее и впивается в губы долгим поцелуем.

Чтобы через минуту опять заставить старую кровать из ДСП стучать о стену. А потом опять курить, отворачиваясь от света далекого прожектора...

И думать о том, что ради таких минут стоит жить на этой грешной земле.