Ярость в сердце

Допрос возобновился. Я отвечала на вопросы почти машинально, в большинстве случаев ограничиваясь словами «да» или «нет». И радовалась, что от меня не требуют большего, хотя понимала, что защитник поступает так в интересах Говинда, а не из уважения ко мне. Меня только удивляло, почему мне не дают возможности сразу рассказать все, что я знаю, вместо того, чтобы вытягивать из меня необходимые сведения маленькими порциями. Впрочем, защитник, очевидно, знал, что делает.

Но вот вопросы защитника кончились, сейчас начнется перекрестный допрос. Я должна соблюдать выдержку, тщательно обдумывать ответы. Бояться мне нечего. Но я боялась, боялась этого человека, который уже поднялся со своего места и сейчас начнет меня допрашивать, стараясь доказать с моей помощью, что Говинд виновен в убийстве. Я боялась, как боятся люди, которые не верят, что черное можно выдать за белое, но которых люди опытные убедили, что это вполне возможно.

Однако и в манере судебного обвинителя не было ничего пугающего, на его вопросы я тоже должна была отвечать односложными «да» или «нет». К тому же большинство вопросов мне уже задавали раньше. Но потом характер вопросов начал постепенно меняться, вопросы перестали быть такими простыми, как вначале.

— Вы заявили, что любили своего брата, не так ли?

— Да.

— Подсудимый — тоже ваш брат?

— Мой приемный брат.

— Вы считаете его своим братом?

— Да.

— Разумеется, вы и его очень любите?

— Разумеется.

— Значит, вы были бы огорчены, если бы с ним случилась какая-нибудь беда?

Я вся дрожала. Судьи безмолвствовали. Я сказала.

— Если б он был виновен, то я бы не…

— Прошу вас ответить на мой вопрос.

— Да.

Все чувства мои обострились. Я видела каждую мелочь с такой же ясностью, как если бы передо мной лежало клише с четко протравленным рисунком.

— Что вы скажете об отношениях вашего брата с обвиняемым?

— Они были братья.

— Можете ли вы утверждать, что их отношения были такими, какие обычно складываются между братьями?

Я злобно смотрела на него и молчала. Чего он от меня добивается? Что я могу сказать? Говинд, родной, что ты имел против Кита еще до того, задолго до того, как между вами встала Премала? Неужели я своими руками надену тебе на шею петлю? Их ведь много здесь, этих петель, вот они — висят на стенках, вокруг тебя… вокруг тебя… Тут я взяла себя в руки. Это же шнуры от вентиляционных люков. Я подняла голову и увидела на пластинах отражение стоявших на улице людей. Они окружали здание, они напирали на него со всех сторон, и я как будто чувствовала на себе их могучий напор!

Обвинитель сказал:

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Не знаю, — сказала я, — какие отношения между братьями считаются обычными. Говинда усыновили, а Кит много лет прожил в Англии.

— Неужели вам неизвестно, — в голосе обвинителя зазвучали нетерпеливые нотки, — что отношения между ними были натянутыми? Вашего брата ожидала блестящая карьера, а обвиняемый нигде не служил. Одного этого достаточно, чтобы между ними сложились натянутые отношения.

Я ответила с гневом, которого не могла сдержать:

— Мой брат — человек очень одаренный! Он затмевал всех, не только Говинда. Отношения между ними испортились не поэтому.

— Значит, была другая причина!

— Нет! — крикнула я. — Никакой другой причины не было.

— Но вы только что сами подтвердили, что отношения между ними были натянутые.

— Я этого не говорила. Я имела в виду другое.

— Может быть, вы объясните, что имели в виду?

Выдержка и еще раз выдержка. Стоит только расслабиться, и твои внутренности превратятся в жидкое месиво, в котором растворится твоя жизнь, и тогда хирурги, обступившие тебя со всех сторон, беспомощно разведут руками и скажут: «Она не в состоянии бороться. Потеряла волю к жизни». Нельзя забывать, что на карту поставлена не моя жизнь… Я сказала:

— Я имела в виду, что между ними существовали разногласия. Потому что Говинд — патриот своей страны, а Китсами им не был.

— А я считаю, что в основе этих разногласий лежит нечто более важное, — ответил обвинитель. — Подсудимый, несомненно, любил невестку, и кроме того…

Кто ему об этом сказал? Знали только мы четверо, и из этих четверых двое уже мертвы. Я смотрела на него в растерянности. Но тут меня осенило: ведь сама Премала и рассказала Хики, а он потом кричал об этом и нам и крестьянам. Но крестьяне не понимают по-английски; значит, обвинитель узнал об этом от Хики…

— Премалу любила вся наша семья, не только Говинд. Ее нельзя было не любить, — сказала я.

— Но есть разница между любовью родственников и любовью обвиняемого к невестке.

— Если вы намекаете, что они были любовниками, то ошибаетесь, — возразила я. — Премала никогда не допустила бы такого.

Наступила короткая передышка. Я надеялась, что он скоро кончит допрос, потому что стала уже терять ощущение реальности. Правда, глаза мои не утратили зоркости. Они отмечали каждую мелочь с почти неестественной ясностью, но у меня было такое впечатление, будто я смотрю на искусно разрисованный задник в театре, который колышется каждый раз, когда кто-нибудь проходит поблизости.