Ярость валькирии

Владимир стоял в эркере, сооруженном когда-то из балкона, возле огромного окна и с высоты девятого этажа напряженно следил за тем, что происходило внизу — возле подъезда и во дворе. Он не боялся, что кто-то увидит его в столь неприглядном виде — в трусах и голым по пояс. Свет в мастерской он выключил, как только остался один, а пыльные шторы раздвинул. С улицы, если даже сильно задрать голову, не рассмотреть, что происходит на верхних этажах, а уж вглядываться в темные стекла тем более никому не нужно.

Наблюдая, как падает снег на детскую площадку под окнами, на машины возле подъезда, на деревья, кусты, фонари, Владимир думал, куда могла подеваться его недавняя гостья? Как могла миновать двор незаметно? Прокралась, прижимаясь к стене, под окнами? Глупо и бессмысленно. Гораздо проще рвануть мимо хоккейной коробки, нырнуть в проход между домами и броситься к автобусной остановке, ближе к людям, свету, безопасности. И желательно мчаться во весь дух, если ты чудом, по собственному мнению, вырвалась из цепких рук безумца, да еще в полицию заявить, для полного счастья.

Он шепотом выругался. Только ментов ему не хватало! Но, может, и на этот раз обойдется, ведь та, что прокусила ему руку неделю назад, тоже грозила полицией, правда, угроз не сдержала. Надо признать, он и сам виноват: зачем было сразу, без объяснений, без подготовки предлагать обнажиться даме за сорок? Но, черт побери, очень уж она была соблазнительна, с великолепной грудью и пышными, словно выточенными на токарном станке, бедрами.

Владимир провел языком по пересохшим губам и перевел взгляд в глубь мастерской, где белели холсты. На них темными пятнами проступали женские образы. Все это эскизы, наброски к будущему полотну — картине всей его жизни. Квинтэссенции ума, души и рук творца, альфы и омеги его существования, экстракта из его чувств и ощущений. И, конечно же, страданий…

Чего скрывать, мучился он изрядно, в какие-то минуты изводился от осознания своей бездарности, в другие, что не выдержит искушения и сломается в тот самый миг, когда, казалось, все уже предрешено… А еще его посещали страхи, безотчетные и внезапные, отчего Владимир покрывался холодным потом, руки тряслись и не могли удержать кисть. И поэтому, наверное, он все чаще и чаще прикладывался к бутылке, заливал алкоголем то, что втайне терзало и подтачивало его душу.

Он еще раз окинул взглядом двор. И чего, спрашивается, он паникует, торчит возле окна, как одинокий тополь? Ничего страшного не произошло! Ну, приобнял за талию, ну, коснулся груди… Что в этом преступного? В полиции лишь посмеются. Впрочем, дама — не дура, зачем ей огласка? Наверняка держала в секрете, что подвизалась в натурщицах…

Владимир помрачнел и нащупал кофейную чашку с остатками водки. Сделав глоток, поморщился, поставил чашку на подоконник, но промахнулся, и она, грохнувшись на пол, разлетелась вдребезги. Хотел было собрать осколки, но махнул рукой. Обойдется! Завтра придет Лидочка и все подберет. Лидочка на все согласна: наводить порядок в мастерской, мыть грязные пепельницы, кисти, грунтовать холсты, вдыхать запахи растворителя, табачного дыма и перегара, бегать за бутылкой в ближайший гастроном, варить пельмени в закопченной кастрюльке на старой плите. И все ради того, чтобы лишний раз побыть рядом с учителем. Она была молчаливой и старательной, а круглые кукольные глаза на гладком, как у пупса, лице смотрели на Владимира преданно и с восхищением. При взгляде на его полотна они загорались восторгом, и Лидочка вполне искренне выдыхала: «Владимир Маркович, вы — гений!»

Гений? Владимир Кречинский тяжело вздохнул. Эта дурочка, возомнившая себя художником, тем не менее понимала его, как никто другой. Поэтому он терпел ее рядом и даже научился не слышать сдавленного сопения за спиной, когда работал над полотном.

Над полотном? Он снова вздохнул. Работы впереди непочатый край. Для будущей картины требовалась масса эскизов, набросков, а натурщиц не хватало. Нет, ему не приходилось долго упрашивать женщин, чтобы пришли позировать. Все эти дамы, так или иначе, о Владимире Кречинском слышали, бывали на выставках, читали статьи в газетах и почти немедленно соглашались навестить его в мастерской. Им было лестно и жутко интересно, почему выбор художника пал именно на них, но Владимир и сам не знал почему. Просто муза вилась над ухом, надсадно зудела, тыкала пальцем в сторону той или иной фемины и умоляла: «Возьми ее! Именно ее!» И он не сопротивлялся, вмиг понимая, что только лицо и тело очередной избранницы способны оживить холст, на котором валькирии будут летать над полем боя, подбирать души павших храбрецов и переносить их в Асгард — небесную крепость скандинавских богов.