Ярость

– Виктор Андреевич, пять минут назад звонили из Америки. Ваша линия была занята, и переадресация вывела звонок в машину.

– Кто звонил?

– Микимаус. Он сообщил, что Руф Кински только что вылетела в Россию. Они сейчас уже в воздухе, и если не будет задержек, то прибудут в Петербург завтра около девяти утра.

– Ну и прекрасно, – прошептал Виктор. – Значит, все по плану, но мы вылетим сегодня, первым же рейсом.

– Домой будете заезжать?

– Нет. В аэропорт!

5

– Она спит?

– Похоже, что да. Курила всю ночь. Ида, что мне делать? Может, прогулять чудовище? Оно как-то тяжело дышит и распустило слюни на паркете.

– Почему ты называешь его чудовищем?

– Не знаю.

– А я догадываюсь. Когда Перро лежит, как сейчас, перед ее дверью, он похож на чудовище из «Аленького цветочка», ждущее, когда к нему вернется любимая. Он так мил в этой своей грустной преданности, как будто в его теле прячется не монстр, а самое робкое и трепетное существо. Он такой печальный, потому что ему просто не повезло с размером.

– Мне тоже.

– Не болтай и не напрашивайся на комплимент, сделай мне чай с лимоном и, если хочешь, выведи Перро прогуляться.

Оставшись одна в комнате, Ида качнулась в скрипучем кресле, сбросила плед и, нащупав ногами сабо, поднялась. Щелкнула застежка портсигара. Привычным движением она вставила сигарету в длинный лаковый мундштук, ухватила его своими худыми восковыми пальцами и зажгла спичку.

Откуда-то из глубины квартиры донесся неуверенный голос Евдокии:

– Ну же! Пойдем! Пошли, вставай! Вот наказание!

Ида прислушалась и бросила мундштук с неприкуренной сигаретой на полочку трюмо. Поспешно выйдя из комнаты, она прошагала через свой заваленный книгами кабинет и оказалась в огромном коридоре. Евдокия осторожно трясла ошейником перед мордой собаки.

– Чего смотришь? Пошли со мной. Спит она, не выйдет. Пойдем.

Дверь, перед которой лежал огромный пес, внезапно распахнулась. Соня заспанно терла глаза.

– Лыжница, что ты все утро гудишь? Я только и слышу твой голос. Бу-бу-бу!

– Прости меня, деточка, я хотела вывести его погулять, а он уперся.

– Я сто раз говорила тебе, что я уже не деточка. – Соня присела возле пса и погладила его. – Иди гулять, Перро. Не бойся.

Собака вскочила и радостно задышала.

– Ну вот, так бы и давно! – засуетилась Евдокия, надевая ошейник.

Она отворила дверь, пропустила Перро вперед и поспешно вышла за собакой на лестницу.

Когда входная дверь захлопнулась, Ида с интересом посмотрела на дочь. Соня вновь как-то неуловимо изменилась. Повзрослела, что ли?

Неизбывное для обычных женщин чувство материнской заботы и привязанности к собственному ребенку никогда не было свойственно Иде, но все же она всегда подмечала, как менялась Соня. Подмечала и удивлялась.

– Ты не мать, – со слезами говорила ей свекровь. – Ты «кукушка». Родила себе куклу и бросаешь ее из угла в угол.

Права была суровая женщина, простоявшая всю жизнь у станка и не знавшая покоя до самой смерти. С давних пор своей безумной поэтической молодости увлеченность Иды собой была единственной ее страстью. Поэтому, когда муж ее бросил, а замкнутая и диковатая дочка пошла в школу, в доме появилась неласковая, но слепо преданная хозяйке Лыжница. Великанша-спортсменка не читала нотаций, она боготворила свою королеву, но успевала при этом обстирывать дом и кормить неулыбчивого подростка. Теперь же, когда прошли годы и мужчины окончательно увели Соню из дому, Ида как-то быстро состарилась и, лишь изредка видя дочь, стала с тоской подмечать в ней невиданные ранее признаки расцветающей алым цветом, сводящей с ума красоты.

Смутившись и желая скрыть свое завистливое бабье разглядывание, она забренчала десятком серебряных колец на запястьях и стала оправлять волосы. Седеющая ныне копна летала когда-то по плечам туго скрученной черной косой. Скольких мужчин погубила ее коса, заплетенная алой лентой, теперь и не вспомнить! Сколько слез и признаний, сколько писем, стихов…

– Пойдем пить чай? – предложила Ида.

– Дай мне во что-нибудь переодеться. Я осталась без вещей.

– Боже мой! Вас обокрали?

– Не спрашивай.

>

Пока Соня принимала ванну, Ида торопливо перерывала свои бездонные шкафы с нарядами. На полу в гардеробной выросла огромная куча одежды, вышедшей из моды добрых четверть века назад. Большинство из отсмотренного она равнодушно бросала в сторону, некоторые вещи подолгу вертела и прикладывала к себе, кое-что бережно откладывала для дочери. Вскоре с прогулки вернулась Евдокия и, ворча, стала помогать хозяйке – разложили гладильную доску, зашипел утюг, что-то подштопали, кое-где поправили пуговицы, долго спорили, в конце концов выбрали совсем не то, что собирались, и пошли показывать.

Соня без слов надела предложенный наряд и безразлично встала перед зеркалом: черные брюки клеш с цветастыми раструбами штанин, модная по современным меркам белая маечка с коротким рукавом и шелковая жилетка, издали похожая на куст бордовых георгин.

– Заплетите мне косу, – произнесла Соня, снимая жилетку и отбрасывая ее на пол. Затем она уселась на стул и стала завязывать ремни сандалий.

Лыжница метнула взор на Иду.