Ярость

Из-за выставочной секции немедленно выбежали Сергей и Горский. Следом появился… Тропинин. Они склонились над распростертым художником.

– Боже, что же теперь будет! Бедный Амуров! – бабьим голосом завыл обезумевший Горский.

– Врача! – глухо приказал Тропинин.

Сергей кинулся на улицу и тут же вернулся с людьми в синих халатах. Врач испуганно посмотрел на залитый кровью зал и, склонившись над раненым, стал щупать пульс.

– Он жив? – не унимался Горский.

Санитар раскрыл чемоданчик, извлек все необходимое, и уже через пару минут Тимур был перебинтован и подключен к капельнице.

– Поднимайте осторожно, не размажьте отпечаток! – не совсем понятно обратился Виктор к санитару. Врач удивленно посмотрел на него, а Виктор взял его за локоток и отвел в сторону.

– Это вам за хлопоты, – сказал, протягивая деньги.

Врач опасливо покосился на выросшего у него за спиной Сергея и кивнул санитарам. Уложенного на носилки художника накрыли тканью и торопливо вынесли из галереи.

– Андрей, что ты на меня так смотришь? – раздраженно спросил Виктор Горского. – Он сам так захотел, и это его личное безумие. Я тут ни при чем. Поезжай лучше с врачом и проследи, пожалуйста, чтобы все было хорошо.

Когда врач с Горским покинули помещение, фехтовальщик в черном костюме сорвал с себя маску и вытер ею красное от пота лицо. Это был миловидный, светловолосый молодой мужчина с голубыми глазами и нежным полудетским ртом, но сейчас приятные черты его лица были искажены страхом перенесенного душевного потрясения.

– Мы так не договаривались! – задыхаясь от гнева, воскликнул светловолосый. – Если бы я знал, что этот парень такой псих, я бы не согласился. Он хотел меня убить, я был вынужден рисковать.

– Не беспокойтесь, вы все сделали правильно, – устало произнес Виктор.

– Отдайте мои деньги и забудьте мой номер, – опасливо поглядывая на здоровяка Сергея, потребовал фехтовальщик.

Сергей вынул из кармана увесистый конверт:

– Здесь на тысячу больше!

22

Ночь на какой-то миг рассеялась, Тимур с трудом приоткрыл глаза и увидел над собой неестественно белый свет. На мгновение почудилось, что он снова находится в кубе галереи, он испугался и, желая нащупать выпавшую саблю, пошевелил пальцами рук. С ног до головы обмотанный заскорузлыми от крови бинтами, Тимур лежал на холодном дерматине колесной каталки под ярчайшим светом хирургических ламп, поэтому, пошевелившись, почувствовал только, что накрепко прикручен к каталке ремнями. Из его рук во все стороны торчали пластмассовые трубки, и дышать было очень тяжело. Рядом с ним в операционной стояли какие-то люди в мятых халатах и шапочках, с марлевыми повязками на лицах.

– Это что за Франкенштейн? – спросил один из них, натягивая на руки резиновые перчатки.

– Бригада, которая привезла, говорит – он сам себя так, – тихо прошептала санитарка.

– Псих, что ли? – встревоженно спросил хирург, внимательно вчитываясь в карту больного, доставленную вместе с телом из приемного отделения. – Суицидник?

– Не-а. Художник.

– Во как? – удивился хирург и с интересом уставился на разбитое лицо пациента. – Ничего себе пошли художники! Ну что делать? Давайте сошьем этого поклонника Тарантино.

– Я только что вкатил ему четыре кубика молочка с фентанилом, – лениво доложил анестезиолог. – Давление пока в норме. Видишь, даже глаза открыл… Сейчас еще подышит, и можно будет приступать.

Над Тимуром склонилось какое-то странное существо с холодными и ничего не выражающими глазами. Существо деловито приоткрыло ему веко, посветило фонариком в зрачок и, прогудев, словно колокол, какие-то латинские слова, надело на лицо Тимура пластмассовую маску, из которой потек прохладный газ анестезионной смеси. Чьи-то резиновые руки стали обрабатывать тело холодной спиртовой салфеткой и бесстыдно протерли ему самые интимные места. Тимур попробовал возмущенно застонать, но слабый звук застрял где-то в пересохшем горле. С трудом сглотнув вязкие слюни, он задышал ртом и стал торопливо соображать, что происходит. Заметив страх в глазах очнувшегося пациента, анестезиолог озабоченно посмотрел на секундную стрелку часов и плотнее прижал маску к его лицу. Веки Тимура отяжелели и стали закрываться, силы его оставили, по всему телу разлилась опьяняющая легкость, и, забыв о своих мучителях, он снова провалился в дающую избавление от всех печалей бездонную пустоту.

Сознание вернулось через пятнадцать часов – с острой головной болью, мучительной тошнотой и жаром в левой руке. Все тело горело, и, казалось, он обернут не бинтами, а раскаленными полосами железа. Тимур лежал в шумной, перегруженной кроватями палате, где его пробуждение от наркоза никем не было замечено. Какой-то плешивый старик в засаленном халате монотонно читал соседям по палате спортивную газету. Заметка касалась известного нападающего, на последних минутах реализовавшего важный пас и принесшего команде в ускользающем от нее групповом полуфинале долгожданное очко. Больные слушали, кряхтели и озабоченно почесывали свои желтые от йода послеоперационные швы.