Ясень и яблоня. Книга 2: Чёрный камень Эрхины

Для Коля все сложилось удачнее некуда: вынужденный притворяться военным вождем острова Туаль, он на самом деле вовсе не горел желанием участвовать в битве и доблестно пасть жертвой чужих игр. «Я ведь не конунг!» – скромно замечал он по этому поводу. И Торвард вовсе не настаивал на его участии: подставлять Коля под клинки теперь было не нужно и означало бы с его стороны черную неблагодарность. Хотя кюна Хёрдис и намекала, что это было бы весьма благоразумно…

Три туальских корабля отправились в назначенное место, чтобы завтра в полдень ожидать там врагов. А Торвард конунг в тот же вечер устроил пир, и на этом пиру Аскефьорд смог убедиться, что его продолжительное и странное уныние как рукой сняло. Он снова стал прежним, таким, к какому все привыкли.

Для него это был пир в честь возвращения домой: с каким наслаждением он сбрил бороду и снова влез в свои собственные башмаки и рубахи, надел свои браслеты, которые Коль этим утром предусмотрительно оставил в ларце. Ему хотелось обнимать всех подряд, вплоть до резных столбов в гриднице, но это выглядело бы странно: ведь в глазах домочадцев он ниоткуда не приехал, поскольку никуда не уезжал. Сохранение тайны обмена было очень важной частью его дальнейших замыслов, и Торвард молчал, но со счастливым блеском своих глаз он ничего не мог поделать.

На каждого хирдмана и даже каждого раба он смотрел с веселым удовольствием, для каждого находил слово или приветливый толчок, и недоверчивые, ликующие улыбки тянулись за ним по усадьбе, как след за кораблем, расходясь все шире. «Да конунг-то наш выздоравливает вроде!» – говорили друг другу хирдманы и служанки, боясь сглазить такое счастье. И чего такое ему сказали эти меднолобые? Три дня назад, когда Оддбранд Наследство привез из плена Сэлу с каким-то еще неведомым сокровищем, он не очень-то и радовался. А теперь вот как! Веселый, словно одержал необычайную победу, по-старому разговорчивый, смеется, целует всех встречных девушек, как будто туалы привезли ему какое-то долгожданное счастливое известие. Так он мог бы вести себя, если бы в середине зимы вместо войска сюда прибыло почетное посольство от фрии с согласием на брак.

И чем дальше шел пир, тем больше возрастало радостное удивление. Конунг словно проснулся: уверенно и бодро он провозглашал положенные обычаем кубки – кубок Одину, кубок Фрейру, поминальный кубок в честь павших и кубок Браги в честь предков, и его смуглая рука без усилий поднимала тяжелый Кубок Кита, который в последние три месяца кюна почему-то ему не подавала… Его глаза блестели, открытым взглядом окидывая лица людей за столами, и теперь-то никому не казалось, что он их не узнает. Он ничего не помнил из происшествий Аскефьорда за эти три месяца и первый смеялся над своей «дырявой» памятью. Но зато он разом «вспомнил» все, что с ним произошло за двадцать пять лет жизни, вспомнил имена людей, которых еще вчера не замечал. И все привычки к нему вернулись вместе с памятью. Вот он уже поймал Лэтту, молодую служанку, ходившую между столами с кувшином пива, и посадил к себе на колени; так ему случалось делать в прежние годы, но не в последние месяцы. И Лэтта расцвела, счастливая, что ее первую конунг «вспомнил», очнувшись наконец от болезни, которая больше походила на сглаз! Вот он вскочил, схватился врукопашную с Фреймаром Хродмарингом, показывая какой-то новый прием – уладского происхождения, и где только он взял его, сидя безвылазно дома?

Вот он вернулся на свое место, и тут у него на коленях каким-то образом очутилась ликующая Сэла, в восхищении поглаживая его по щеке и целуя шрам, снова показавшийся из-под сбритой бороды. Туалы-заложники переглядывались: вот как сильно, оказывается, Торвард конунг любит свою сестру! Даже пьет с ней из одного кубка! Аринлейв делал ей страшные глаза и двигал бровями, требуя слезть и не позориться, но Сэла, мельком заметив это, показала ему язык: оторвать ее от Торварда сейчас не удалось бы никакими силами. Звание «сестры конунга» пришлось особенно кстати, поскольку давало право целовать его на глазах у туалов.

На этом пиру не нашлось бы никого счастливее Сэлы. Ее любовь к Торварду во многом основывалась на преданности вождю, унаследованной от отца и деда, но это была любовь существа гордого, внутренне независимого, того, кто сам выбирает себе господина. Ее любовь была сродни восторженной преданности мальчика взрослому воину, но у Сэлы с этим преклонением сливалось чисто женское влечение, и она имела средство выразить свой восторг тем способом, который дружине был недоступен. И ничего она не хотела взамен, потому что само это безоглядное восхищение придавало жизни необычайную полноту и яркость, чего не дали бы никакие сокровища. Она не ревновала к Эрхине и даже сейчас сделала бы все возможное, чтобы помочь ему жениться на туальской красавице, раз уж он этого хотел. Ее любовь была выше собственнического чувства, и она радостно положила бы к его ногам саму жизнь свою, счастливая уже тем, что он есть на свете.