Ящик Пандоры

После уборки домашнего палисадника, когда Дарий искал в гардеробе майку, наткнулся на старую ее комбинашку. Оливкового цвета, с тонкими бретельками, по колено, сексуальная, не раз во время сои… она была в ней. И снова тихое, словно арктическая полночь, слезливое страдание. А потом он увидел на трюмо ее пилку для ногтей, в ванной – пемзу, которая перешла к Пандоре от Элегии и которой они стирали с пяток наросты… нитки, ее иголки, с помощью которых она чинила свои трусики и бюстгальтер, ее мелкие вещицы, которые не посчитала нужным взять с собой, подумаешь, нищенские щипчики для ногтей, старая помада в золотистом футлярчике, истоптанные тапки, записка, на которой она писала ему задание (что купить в магазине), солнечные очки со сломанной дужкой, случайно завалившаяся за шкаф прокладка, а в массажной расческе… Этого он уже не мог вынести… Он вытащил из зубьев все до одного ее волоска и целовал, целовал, пока не опомнился. И что удивительно: впервые за долгие дни ощутил, как его Артефакт сделал ленивое движение и вроде бы начал… Гнусная тварь! Тоже порядочный гаденыш, который… Впрочем, ему осталось недолго безобразничать, рано или поздно (ну разумеется, лучше позже) депрессия его согнет в бараний рог и – крышка, вся власть перейдет к разуму, рассудку, здравомыслию, формальной логике, логике модальной, неклассической, логике предикатов, наконец, к логосфере, к натуралистической философии и, конечно же, к духовной чувственности… «Но пока я не понимаю, что делаю, потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю… Я сепаратор физудовольствий, развращенное скопище метахондрий, маргинальный рукоблуд, слезливый арьергардист…» Два «медвежонка», презервативы, остатки какого-то крема любви, шарики он собрал в целлофановый пакет, вынес на улицу и похоронил под яблоней. Финита! Представление окончено. Но когда он увидел фотоальбом, а открыв его, узрел давнишний их с Элегией снимок (кажется, дело было в Крыму, в парке Гурзуфа, и Элегия с бутылкой кумыса сидит на лавочке, а он, Дарий, с сигаретой во рту, рассматривает свежий номер «Курортной газеты»), из Дария вышел весь дух… Прошлое, которое постоянно жило в нем, обжигало и холодило, и которое ни при каком раскладе нельзя вернуть, ввергло его душу в бесконечное увядание. Не расстилая постель, он улегся на диван и, накрывшись с головой одеялом, попытался отойти в сновидения, в надежде увидеть в них Ее… Когда он дотронулся щекой до подушки, отчетливо ощутил устаревшие ароматы ее любимых духов «Сандал». И кремов для лица, и совсем далекий пых шампуня, которым она удабривала свои волосы… «Лучше мне сдохнуть, чем со всем этим жить». Однако, почувствовав, как рядом с ним примостилась Найда, а в ногах закопошился Шок, что-то с души Дария спало, даже легче стало дышать, и он, согреваясь собственным теплом, отгоняя воспоминания, забылся тихим сном, в котором не было места ни страхам, ни упрекам… Ах, человек, смешное существо, вся мудрость – в легкомыслии его…

Глава восемнадцатая Последнее Рождество

Несмотря на серый пасмурный день, который все же наступил, несмотря на полнейшую апатию, граничащую с отчаянием, Дарий потащился на фирму «Гермес». Кто-то же в ней должен хоть что-то знать… Однако, когда он позвонил, ему открыли дверь, а открыв, сказали, что фирмы «Гермес» уже давно нет и в помине и что ему не мешало бы взглянуть на вывеску… Утраченные иллюзии. Он сошел с крыльца и действительно в глаза бросилась вывеска с совсем другим обозначением. Вместо «Гермеса» – социальное обеспечение. Он обошел дом и увидел заснеженную площадку без единого человеческого следа. Двери, за которыми когда-то работала Пандора, были забиты толстыми досками крест-накрест… А поникшие поблизости кусты коринки с сиренью тоже говорили о полной и безоговорочной законченности сюжета.

И на улице Йомас, улице их лучезарных дней, тоже господствовали тени утраченных иллюзий. Но, как и прежде, на парапете, отделяющем улицу от сквера, что напротив бывшего кинотеатра «Юрмала», сидел чудик (с маскарадными очками-носом) и посиневшими пальцами нажимал на кнопки и клавиши своего кормильца – довоенной выпечки немецкого аккордеона «Хоннер». Рядом – открытый саквояж с тремя монетами. С тремя жалкими отголосками несметных ожиданий. Но вместе с тем музыкант своим видом демонстрировал полное наплевательство на редкомимопроходящую публику и, склонив на плечо голову, выводил давным-давно забытые мотивы своей мхом поросшей молодости – эта песня за два гроша, за два сольдо…