Ящик водки. Том 1

Событие года — Сахаров вернулся в Москву… Может, это и было точкой невозвращения: отец водородной бомбы, он же главный диссидент страны, выпущен на волю и предъявлен легальной прессе. Вот она, вседозволенность! Где белое, где черное, кто друзья, а кто враги — не понять. Все смешалось в доме Облонских. Так гибнут великие царства. Sic!

Бутылка пятая 1986

— Сначала, Алик, давай ты рассказывай про свою жизнь.

— Я продолжал писать диссертацию.

— А чё-то ты ее долго писал! Уже которую главу подряд ты мне про нее рассказываешь!

— Писал, сколько положено, — три года. С 83-го по весну 86-го. А где-то в феврале 87-го я защитился.

— Ну, и какие открытия ты сделал в своей диссертации? Для науки, для страны?

— А в кандидатской не надо делать открытий.

— Да ладно!

— Достаточно новизну продемонстрировать.

— Что, любой долбоеб может сесть и написать диссер и защитить?

— Конечно, если есть какая-то новизна.

— Достаточно, значит, написать то, чего еще не писали до тебя.

Мы, репортеры, это делаем каждый день!

— Да, да… В этом смысле мы все кандидаты наук. Но не надо утрировать; все-таки написать диссертацию — это непростая работа!

— А, ну да, кандидатский минимум сдать по научному коммунизму!

— Например. Минимум надо сдать по философии…

— Марксистско-ленинской.

— Нет, по всей.

— Ладно — по всей!

— Я тебе клянусь! Как сейчас помню, Аристотеля мы учили и Маха, и бритву Оккама…

— Давай про бритву расскажи.

— Это принцип экономии мышления. Ну, грубо… если есть возможность доказать некий постулат несколькими способами, то самым истинным признается тот, что короче. Зачем объяснять сложно, если можно объяснить просто? Был такой Оккам, и он говорил, что все лишнее надо отсекать.

— А вот Лев Толстой, видно, до Оккама работал.

— Ну, он граф, сидел у себя в имении, работал… Пописывал…

— Ага, он сначала пройдет по деревне, трахнет всех, потом попишет немного, потом попашет землю. Неплохо устроился!

— Мне не очень нравится образ, который ты себе избрал: выглядеть идиотом.

— При чем тут — идиотом? Известно ведь, что он пол Ясной Поляны отымел. Что население там похоже на него. Вообще известно ли тебе, что он очень любил это дело?

— Ну, это каким-то образом проскальзывало. Заметим, он в этой беде не одинок.

— И за это жена ему вламывала.

— Да.

— Толстого все ведь попрекали, что он начал проповедовать здоровый образ жизни — то есть не здоровый, а, напротив, воздержание — тогда, когда он трахнул несколько десятков тысяч человек.

Он говорил: вы все живете неправильно, совокупляетесь без конца, жрете мясо. А надо есть морковки и думать о вечном. Ему отвечают: дедушка, когда нам будет семьдесят лет, мы тоже будем кушать морковки и бросим совокупляться! Он говорит: нет, вы начинайте прям сейчас, пока вам еще всего хочется! Ему снова отвечают: старый, так нечестно, давай мы лучше сперва поразвлечемся с твое. И людей поубиваем на войне… А вот если бы ты сам приступил к воздержанию в двадцать лет, мы б тебя, может, и послушались…

— Слушай, это мы уже обсуждали!

— Ну. Так тема ж вечная.

— Такая же вечная, как и банальная. Это даже Ильф и Петров в «12 стульях» обсуждали. Что, когда Толстой писал «Войну и мир», он ел мясо.

Комментарий

И.Ильф, Е.Петров. «Двенадцать стульев». Глава XIX. «Уважайте матрацы, граждане».

«…Лиза всплакнула.

— Лев Толстой, — сказал Коля дрожащим голосом, — тоже не ел мяса.

— Да-а, — ответила Лиза, икая от слез, — граф ел спаржу.

— Спаржа — не мясо.

— А когда он писал «Войну и мир», он ел мясо. Ел, ел, ел! И когда «Анну Каренину» писал — лопал! Лопал! Лопал!

— Да замолчи!

— Лопал! Лопал! Лопал!

— А когда «Крейцерову сонату» писал — тогда тоже лопал? — ядовито спросил Коля.

— «Крейцерова соната» маленькая. Попробовал бы он написать «Войну и мир», сидя на вегетарианских сосисках?..»

Свинаренко: А, ты хочешь сказать, тебя не интересуют вечные темы, потому что ты не собираешься жить вечно.

— Это тоже из Ильфа и Петрова: «Мне не нужна вечная игла для примуса, потому что я не собираюсь жить вечно!»

— Толстой вот, значит, писал без бритвы Оккама. А Чехов, который трахался не меньше Льва Толстого, лишнее все же отрезал. Но он, правда, насчет этого особо не распространялся.

— Как — не распространялся? А в письмах?

— Ну, разве только в письмах. Но он не брался никого учить, полагал, что это — личное дело каждого.

— Лев Толстой, кстати, тоже не распространялся насчет этого своего пристрастия. Он, наоборот, кричал на всех площадях: «Перестаньте это делать, что за глупости!»

— А Чехов писал: «Буду умирать и внукам своим расскажу, как ебал индуску в пальмовом лесу при лунном свете».