Ящик водки. Том 4

— Блин, ну нельзя для развлечения портить людям судьбу. Нельзя для развлечения публики досужей ломать людям судьбу, рушить их карьеру, семейные отношения. Нельзя. А может, даже доводить их до смерти путем инфаркта и так далее. Я могу простой пример тебе привести. Вот ты знаешь состав обвинения, который предъявляла пресса мне в 97-м—99-м годах. Не знаю, как ты к этому относишься, но мне кажется, что в значительной степени, в подавляющей — это все лажа пустая. И такого рода претензии — относительно книг и так далее — можно предъявить огромному количеству людей. Почему-то выбрали именно меня. Сейчас не будем анализировать причины. Я молодой здоровый мужик. Со среднеустойчивой психикой. А вот мать у меня, например, в результате этого на нервной почве заболела сахарным диабетом. Кто за это Должен ответить? Ах, иначе было бы скучно? Охерительно повеселились! Весело теперь. А если бы кто-нибудь из моих родственников крякнул от инфаркта? Например, теша моя слабонервная. Тогда, блядь, кто веселился бы? Кому было бы весело от этого? Вот это называется особая журналистская мораль — никаких угрызений совести, ну померла так померла, что я могу сделать. Вот какая реакция стандартного журналиста, и это меня возмущает.

— Вот мы с тобой с Горшковым, который сайт «компромат.ру» сделал, разговаривали, он же все рассказал. Он как раз на острие. Вот он — настоящий журналист! А я так скорей нет…

— Это-то тебя и возмущало! Сидя и разговаривая с Горшковым, ты-то и обалдел от духовной нищеты этого человека.

— Ну зачем же так жестко… И потом, мы же его не побили, не выгнали — мы с ним выпили и поговорили.

— Ну, старик… У нас была другая задача.

— О! Наконец-то ты осознал, что мораль может быть профессиональной. Вот как залез в шкуру журналиста, так сразу и осознал. Как только взял на себя функцию работника mass media, сразу стал себя иначе вести, не как простой человек. Ты уже не бьешь человеку физию, а разговариваешь с ним как со старым другом, наливаешь ему и шутки шутишь…

— …А наша задача, нисколько не соврав, дать его прямую речь и сказать: «Делайте выводы сами».

Мы же не пишем: Горшков —пидорас конченый, не любит Россию, мизантроп, все делает для того, чтобы извести человечество. А они как? Ну, ради бога, дайте распечатку моего интервью в 98-м году, повесьте его в Интернете, напечатайте в «МК». Но зачем же его резать, зачем же переставлять абзацы, зачем же все «ай-яй-яй», сопли и слезы? Зачем? А потом вся пиар-поддержка, и Кира Прошутинская проводит заседания у себя в прямом эфире, и все заламывают руки, и все говорят — какая сволочь этот Кох. Хинштейн в поддержку Минкина вскакивает и говорит: «Как же можно так не любить Россию!» И это все видят и все смотрят.

— А я помню, мне Минкин показал письмо от читательницы. Говоря при этом: «Как меня любит народ! Видишь, мне письмо прислала какая-то там бабушка. И знаешь, как она ко мне обращается: „Дорогой Миночка!“ Вот это — любовь». Да… Что у нас еще было в 98-м?

— Осенью было мое знаменитое интервью.

— А, то самое! Хорошо оно тогда прозвучало. Ты находился тогда в Нью-Йорке и дал его по телефону.

— Нет. Я ездил непосредственно в радиостудию, куда-то в Нью-Джерси. А вот у тебя какая была реакция? Ты помнишь?

— Помню. Я прочитал твое это интервью знаменитое и подумал: ну вот, все и всех обосрал. А на себя бы посмотрел!

— Ты подумал — вот пидорас.

— Типа того. Кох злой, циничный, бессовестный — ну в таком духе. Не удивительно, что на тебя после этого интервью накинулись.

— Откуда взялся тот пафос обличения меня?

— Знаешь откуда? Кто-то из классиков сказал, что когда говоришь правду без любви, то получается не правда, а злобное обличение. У тебя там действительно стилистически было как бы противопоставление: «Вы мудаки, а я — хороший». Вот это всегда вызывает неприятие. Согласись!

— Не исключаю. Особенно после минкинской редактуры.

Комментарий

Неизбежность необходимости[1] комментировать известную статью Минкина, которая претендует на объективный анализ моего злосчастного интервью, мне уже теперь очевидна… Без этого комментария книга в целом была бы неполной. У читателя возникло бы ощущение некоего авторского малодушия. То ли ему сказать нечего, то ли нет убедительных аргументов, чтобы дезавуировать «убийственные» доводы Минкина. То ли Кох связываться не хочет, что называется, «мараться»… Короче, есть ощущение незаконченности полемики.