Ясно. Новые стихи и письма счастья

Наше дело – выдумать слово
Для глухого,
Рукопись для слепца,
Маршрут для лежащего без движения,
Выражение
Для не имеющего лица.

Наше дело – выдумать дело

Для двутела,
Чье первое тело – форменный троглодит,
А второе
Триста лет как вышло из строя,
Но смердит.

Наше дело – выдумать фразы,

Кроме «Газы!»,
Для вступивших в эти края.
Тот, кто хочет выдумать стразы
Для холеры, чумы, проказы, —
Тот не я.

Наше дело – придумать море,

Per favore,
Без каких-либо мелких польз.
Наше дело – придумать Лота
Для болота,
Чтобы он оттуда уполз.
Если выйдет облом, засада,
Сеанс распада,
«Так и надо!» —
Закричит нам земля сама.
Нам дается для этой цели
Две недели.
В остальное время зима.

Нам предписана строгая выправка,

Если жалобы – тет-а-тет,
Нам разрешается скромная выпивка
И умеренный промискуитет.

Трудись, не прерывай труда,

Выражайся кратко,
Люби жену.
А «пойди туда, не знаю куда» —
Разве это загадка?
Я здесь живу.

Отчет

А взглянуть ретроспективно – стыдно, блин, за свой же страх. Часто тошно, чаще противно, порою ах, но не ах-ах-ах. Что придумает такого даже лучший из врагов? Тебе, бодливая корова, вновь недодали рогов. Да, есть игнатии лойолы, но у них особый дар, – а у садистов новой школы в основном один пиар. И чего мы так боялись? Даже в наши времена все эти менши юбер аллес не умеют ни хрена. Любой поэт – буян, сквалыжник, извращенный автократ, – в родном углу тиранит ближних, изобретательней стократ. Что до ссылок или тюрем (это вечный их прием), – то мы и в тюрьмах балагурим, и в «Столыпиных» поем. Конечно, есть такие вещи – дыбы, вытяжки, кресты, – они для зрителя зловещи и для жертвы непросты; но кто их слишком щедро тратит – в конце концов сойдет с ума, и всех пытать – спецов не хватит, а всех распять – крестов нема.

Когда посмотришь на соблазны – они, как в баре островном, обременительны и грязны, и неприятны в основном. Ну что, попил я вашей водки – прямо скажем, не шарман; малоумные кокотки истощали мой карман; пускай мила иная пара и хорош иной салон – но в общем, элемент пиара и тут достаточно силен; в беседах, спиртом подогретых, идею вытеснил напор, а что находят в сигаретах – я не понял до сих пор. Всё это врут, что каждый гений любит злачные места. И даже с уксусом пельменей можно съесть не больше ста. А если ставить на эти средства против нашего царя, – то это всё, ребята, детство, детство, прямо говоря.

Кто был внимания достоин? Мать, что бодрствует пять ночей; одинокий в поле воин; каждый третий из врачей; любовь угрюмца нелюдимого, доброжелательность бродяг; способность жить без необходимого, но без излишнего – никак; холодный жар восторга жреческого; бедняк, следящий ход планет… Преодоленье человеческого – конечно, почему бы нет? Я не хочу врагов окрысить, не люблю друзей дразнить, – ведь штука в том, чтоб его превысить, а не в том, чтоб упразднить. А то я знаю тебя, злодея, – чем пышнословней, тем лютей: ты врешь, что у тебя идея, а просто любишь бить детей!

Так вот, на фоне этой лажи тем ярче то, что я люблю. И, само собой, пейзажи. Пейзажи были – ай-лю-лю. Мне как-то, знаешь, жалко даже ехать в прочие места. Здесь кресты – зато пейзажи, а там ни пейзажа, ни креста.

И вот мы начали движенье. Я к стеклу прижал чело. Темнеет. Кроме отраженья, в окне не видно ничего. Сосед жует кусок нарезки, мне кивает – «Чай неси!». Организатору поездки большое русское мерси.

«Внезапно все начинает делаться очень быстро…»