Ясные дали

Леонтий медленно поднялся, рубец на щеке сделался пунцовым, пряди волос нависли на глаза.

— Уйди отсюда, старик, — сказал он мрачно, помедлил немного и вдруг улыбнулся широко, просительно, как-то даже беспомощно: — Правда, Дима, уходи, по чести прошу.

Сердобинский тоже встал, он был трезв:

— Мы скоро придем. Не беспокойся… Пива хочешь?..

Яякин огорченно покачал головой, как бы ища у меня сочувствия:

— Теперь меня стороной обходят. Только кричат изредка…

— Это потому, что вы в свое время возомнили о себе больше, чем вы есть на самом деле, — сказал я, не столько для него, сколько, пожалуй, для себя, для нас, молодых. — Поднялись чуть и уж думаете — достигли бог знает какой высоты. Чем живут люди вокруг — вам наплевать. Вот и получилось: зритель-то ушел вперед, а вы остались сидеть на своей высоте. А догнать его лень, учиться надо…

Яякин пытался возразить что-то, но я не стал слушать, ушел…

Утром меня разбудила Нина, постучав в окошко. Было рано. Леонтий сидел на койке сгорбившись, запустив в волосы обе пятерни, и изредка со стоном вздыхал; возможно, он и не ложился совсем, видимо, страдал, выглядел каким-то серым, постаревшим. Нина взобралась на подоконник, свесила ноги на улицу. С наивной горячностью пыталась она образумить Леонтия, взывая к его совести:

— Ты начинаешь свой актерский путь не с той ноги… Молодой, красивый — ведь ты очень красивый, Леонтий, мужественно красивый, — и вдруг водка… самое унизительное, что может быть у человека… Эх, ты!

— Не надо ничего говорить, Нина, сейчас я злой. В другой раз скажешь, ладно? — Леонтий через силу улыбнулся ей, расслабленно и виновато, как бы говоря: столько вокруг приятных и в то же время опасных соблазнов, устоишь ли?

— Не забывай, что ты секретарь комсомольской организации школы, — напомнил я.

Широков норовисто тряхнул головой и промычал что-то невнятное. Анатолий приподнялся на локте:

— Что же, по-твоему, секретарь из другого теста сделан? Ему и с друзьями посидеть нельзя? Вам хорошо вдвоем: лирика, горные вершины, звезды, поцелуи… А нам что делать? — Он старался оправдать Леонтия, поддержать.

— Замолчи ты! — крикнул Широков. — Без пошлостей не можешь! — Взял полотенце и, сгорбившись, побрел к реке умываться.

— Надо что-то предпринять, Дима, — сказала Нина, провожая его взглядом. — Иначе будет плохо…

Сердобинский засмеялся, мотая всклокоченной головой: Спасители!.. О себе заботьтесь… Ну, вставать, что ли? Нина кинула мне «Комсомольскую правду» и спрыгнула с подоконника.

— Саню твоего напечатали, почитай. Я подожду тут.

Я схватил газету, развернул и сразу увидел подвальный очерк «Вдоль большой реки». Он начинался так:

«Издавна говорится: хочешь знать Россию, хочешь знать душу и характер русского народа — поезжай по Волге. Проедешь по ней, будто тысячу книг прочтешь, сотню симфоний прослушаешь. Славна великая река событиями, славна героями, славна песнями».

Кочевой хорошо писал о песнях, протяжных и сердечных, звучащих над рекой в тихий закатный час. Эти песни слышали и Степан Разин, и Ленин, и Горький, и Чкалов. Они полноводно вливались в музыку Глинки, Чайковского, Мусоргского…

Значит, Кочевой зря времени не теряет… Как уверенно он идет вверх, как упорно добивается намеченного и как завидно организован — успевает всюду. Вот напечатался и наверняка не придал этому значения. Другой бы хвастался… Стихов, наверно, настрочил, песни записал… Молодец! Хотя, если вдуматься, если подойти с полной меркой, очерк-то еще слабоват, мало души, блеска ума. Одни восторги.

— А мне очерк понравился, — возразила Нина, когда мы шли в горы; мы собрались туда лишь перед моим отъездом в Москву — сцены мои были отсняты. — Правда, понравился — искренне, лирично, широко. И сам он мне нравится… Ну, ну, не хмурься. Он хороший, но ты лучше… — Нина, усмехнувшись, тихонько сжала мою руку.

Из станицы в горы вела белая меловая дорога. Она проказливо змеилась, огибая ущелья и выступы. Деревья на дальних склонах зеленели в свете солнца заманчиво и сочно. Здесь же от камней исходил зной, а снизу, из сумрачной глубины теснин, веяло холодком, как из погреба, будто там лежал никогда не тающий снег.

В соломенной шляпе наподобие мексиканского сомбреро, в голубом легком сарафанчике, Нина бесшумно ступала по дороге, точно боялась нарушить навечно застывшую тут тишину. Одной рукой она держалась за мой локоть, в другой несла что-то завернутое в газету; на вопрос — что это? — она ответила интригующе:

— После узнаешь. Это для памяти… — И прошептала, завороженно оглядываясь: — Правда, хорошо?

Нет, здесь было скорее тоскливо. Невольное ощущение робости и одиночества охватывало при виде этого многоярусного нагромождения хмурых скал, бесприютных хребтов, причудливо обточенных ветрами зубцов, и, кажется, не было ни конца, ни края этому своенравному и таинственному нагромождению.