Ясные дали

И в ответ на письма,
                               на тоску сердечную
И навстречу сумеркам
                                  и тишине,
Звякнет мандолиной
                               сторона Заречная,
Затоскуют звуки
                         на густой струне.

Сердобинский не отрывал глаз от ее лица, боялся пропустить слово, пальцы его едва касались клавишей, и звуки, дрожащие, томительные, то спадали, то возвышались, настраивая на мечтательный и вместе с тем тревожный лад. Казалось, что находящиеся здесь все глубже погружаются в какой-то непонятное забытье; мне было душно, думалось, что я не выдержу этого мучительного очарования и крикну, и в то же время чувствовал, что не могу даже шевельнуться. Я глядел на Ирину и не находил в ней прежней порхающей девушки, заразительно веселой и беззаботной; она как бы повернулась другой, незнакомой мне стороной; простые лирические стихи читались ею с трогательной простотой и грустной, покоряющей нежностью. И было странное выражение лица: рот улыбался, а на ресницах дрожали слёзы, отражая в себе лучики света.

Небеса над линией
                             чистые и синие,
В озере за мельницей —
                                    теплая вода.
И стоят над озером,
                              и бредут по линии.
Где проходят скорые поезда…

— Хорошо! — изумленно прошептал Леонтий, сдавливая мне плечо своей ручищей. — Ух, чертовка, хорошо!..

И вдруг Ирина тихонько вскрикнула, отшатнулась и слегка побледнела, руки вскинулись к горлу — она увидела меня. Музыка оборвалась, Сердобинский резко обернулся, и я на мгновение встретился с его испуганным и враждебным взглядом. Он онемел от внезапности. Ирина метнулась ко мне, задевая за чьи-то ноги, опрокидывая стул. Она приблизила свое лицо к моему — глаза в глаза — и, судорожно комкая в руке отворот моего пиджака и галстук, заговорила торопливым, срывающимся шепотом:

— Зачем ты пришел? Тебе нельзя здесь быть… Ты должен уйти… Мне стыдно. Пожалуйста, Дима… Прошу тебя… Выйдем. — Она легонько вытолкнула меня за дверь и увлекла в дальний конец коридора, где было пусто и полутемно.

Следом за нами метнулся встревоженный Сердобинский; Ирина сказала ему:

— Вернись.

Он неуверенно шел к нам, и она прикрикнула громче, раздраженней:

— Вернись, сказала!

Анатолий круто повернулся и нырнул за портьеру. Ирина заслонила глаза ладонью и произнесла упавшим голосом, с раскаянием:

— Я вышла замуж, Дима… За него. Прости меня… — Открыла лицо и заговорила поспешно, оправдываясь: — Ты стал равнодушен ко мне… Совсем не замечал… не подойдешь, не посмотришь, а если взглянешь, так жестко, неласково… Ты сам виноват… Ты изменился… — Она запнулась, болезненно поморщилась. — Ах, ну что я говорю!.. Вру все. Не верь. Ты хороший, Дима. — Она стала гладить мне щеку. — Ты самый хороший, честный, сильный. А я плохая… Я не стою тебя… — Ирина всхлипнула. — Я люблю тебя. Но я поняла, что у нас с тобой не будет жизни. Неустроенность, нехватки все убьют… Я не знаю, почему я так решила…

Она все гладила мне щеку и торопливо комкала фразы, но я уже ничего не слышал; в груди что-то оборвалось, вызвав нестерпимую боль, в глазах потемнело, будто в коридоре непроницаемо сгустился мрак. Отстранив ее от себя, я ушел, ощупью отыскивая выход.

Казалось, что мне нет на земле места, негде остановиться, и я брел по улицам наугад. Глухая боль непосильной ношей давила на плечи, казалось, волочась по пятам. Ирина Тайнинская, замечательная, радостная, звонкая, — жена Сердобинского! Это невероятно, кощунственно!.. «А вы! о боже мой! кого себе избрали? Когда подумаю, кого вы предпочли»! Вышла замуж… И за кого!.. Не любя, быть может, даже презирая… Что ее прельстило? Слава тетушки, обеспеченность… Уж, конечно, не совместные дерзкие мечты и не стремления к высоким идеалам. Возмущение, обида, злоба, все жарче и неистовее разгоравшиеся в груди, толкали и толкали меня вперед.

Я не замечал, где шел: брел широкими улицами, терялся в путанице темных переулков, пересекал площади, выходил на набережные и опять отдалялся от реки… Город постепенно пустел. Приближался рассвет. В одном месте посреди мостовой валялась консервная банка; от удара ноги она покатилась к тротуару, гулко бренча.

Где-то за Таганкой я задержался на минуту — на столбе ворот какого-то дома белела бумажка, приклеенная по углам хлебным мякишем. Она притягивала взгляд, точно магнит, и глаза бесцельно пробежали ломаные строчки: «Уплачу сто рублей или отдам шерстяной красивый дамский шарф или шерстяной купальный дамский костюм тому, кто сообщит мне, где находится мой кот; большой, белый, с серой спиной, верх головы серый, с серым пятном между спиной и головой, и серый хвост в полоску поперек…» Я громко засмеялся: мне бы ваши заботы, сердобольная тетя! Но этот злосчастный пропавший кот преследовал меня всю дорогу — торчал перед глазами, поводя своим «серым хвостом в полоску поперек».