Ясные дали

Никита и Санька, сидевшие на койке, встали, когда я широко распахнул дверь, и выжидательно уставились на меня. Я подступил к редактору, позабыв захлопнуть за собой дверь; в ней сгрудились ученики, заглядывая внутрь с нескрываемым любопытством.

Взмахнув перед лицом Саньки скомканным обрывком газеты, я спросил сдержанно:

— Ты писал?

— Ну я. Разве неправда! Где вы были… всю ночь?

— Эх, ты!.. — презрительно бросил я. — Нехорошо это, Санька, не по-товарищески. — Я протянул ему карикатуру: — На, спрячь свое художество и не показывай никому.

Но Санька неожиданно отбил мою руку. Вцепившись, мы начали трясти друг друга. Никита бросился нас разнимать.

— Да хватит вам, черти! Разойдитесь, слышите? — просил он. — Дима, отцепись.

Мы все трое повалились на кровать и забарахтались на ней, сбивая одеяло на пол. А в коридоре уже закричал кто-то:

— Эй, братва! В тридцать шестой дерутся! Зови коменданта!

— Ой, что это вы? Ребята! — воскликнула Лена: ее привел Иван. Сначала она оторвала от нас Никиту, потом оттолкнула меня и наклонилась над Санькой:

— Совсем с ума спятили! Из-за чего это вы?

Я разжал кулак и показал ей картинку. Лена, улыбаясь, рассматривала карикатуру, сдерживала смех и осуждающе покачивала головой.

— Подумаешь, какая важность!.. — повернулась к Никите, пристыдила: — И ты тоже!..

— Я что? Я разнимал…

— Вот и выходной испорчен, — уныло вздохнул Иван. — Эх, люди!..

Мы сидели в разных углах и отдувались.

— Как вам не стыдно?! — выговаривала Лена.

Нам действительно было стыдно: ребята глазели на нас посмеиваясь. Мы переглянулись: Никита — на меня, я — на Саньку, Санька — на Никиту — и разом захохотали. Потом все трое ринулись на ребят, стоявших в дверях, те отшатнулись, я захлопнул дверь, и смех загрохотал с новой силой.

Никита снял с гвоздя полотенце, сел на койку и стал тщательно вытирать раскрасневшееся и потное лицо и шею.

— А ведь и в самом деле глупо все это, братцы, — пробурчал он невнятно. Потом, минуту подумав и приняв какое-то решение, бросил полотенце на спинку кровати, выпрямился, застегнул ворот косоворотки и окинул меня и Саньку строгим, посветлевшим взглядом: — Подойдите сюда, ребята. Давайте дадим друг другу обязательство: никогда не портить нашу дружбу мелкими ссорами из-за пустяков, как бы больно они ни кололи наше самолюбие, беречь дружбу и охранять, чтобы она была с нами везде, где бы мы ни находились. А если уж спорить, так по большим вопросам, по принципиальным…

Длинные, загнутые на концах ресницы Саньки взмахнули вверх и застыли там, точно приклеенные. Он с готовностью протянул руку Никите и сказал, чуть заикаясь:

— Я даю такое обещание.

— Я тоже обещаю, — присоединился я, и наши руки соединились в тяжелый и крепкий узел. Мы стояли лицом друг к другу: это было похоже на клятву. Лена от восхищения захлопала в ладоши, как бы приветствуя нас, а Иван, посыпая ломоть хлеба сахаром, скептически усмехнулся:

— Вам бы еще по шляпе со страусовым пером — чистые три мушкетера!

Я взял обрывок газеты с карикатурой, бережно разгладил его, потом сошел в красный уголок и водворил его на место, заклеив образовавшуюся прореху в газете. Захватанный руками, сморщенный рисунок стал выделяться еще ярче.

Так в нашу жизнь вошла первая «драма», разыгравшаяся на «любовной почве», и мы, герои ее, сначала немного испугались, потом все же справились с ней и вышли победителями.

В коридоре кто-то крикнул в это время:

— Кочевому письмо!

Санька выбежал и через несколько минут вернулся, беспомощно озираясь вокруг невидящими, полными слез глазами. Он сунулся к кровати, утопил лицо в подушку, что-то бормоча и всхлипывая.

— Дедушка… — глухо выдавил Санька и протянул измятую бумажку. — Письмо из деревни.

«Дедушка твой, Константин, — сообщала соседская девочка, очевидно под диктовку своей матери, — приказал долго жить. Умер он легко, не хворал, не маялся, добрым людям не надоедал своей хворобой. Похоронили его за счет колхоза, могилку вырыли глубокую… Поминал тебя перед смертью, говорил, что ты добьешься, а чего добьешься, не сказал… Ты, Лександр, теперь вольная птица, сам себе хозяин, сам уж приноравливайся к жизни, только голову не теряй. Кланяются тебе твои товарищи. Остаемся живы и здоровы — тетка Лизавета, Мотька, дядя Филипп».

Мы сидели вокруг нашего друга и жалобными голосами произносили маловыразительные слова утешения.

— Теперь деда нет, я один остался, — прошептал Санька жалостливо.