Ясный берег

у большинства получались волнистыми, хвосты были

лихо задраны. «Что же это,— подумала Марьяна с

досадой,— неужели это так трудно?..»

Семилетки трудились ретиво. Марьяна видела

склоненные детские головы, нахмуренные детские лбы и

чудовищные знаки, которые возникали в тетрадях в

результате этих стараний, и вдруг поняла: да, это очень

трудно — в первый раз написать букву «а».

Она подсела к Вадику, взяла его маленькую, в

царапинах и чернилах руку и водила ею до тех пор, пока

рука не начала писать правильно. Потом она так же

подсела к Кате, потом к Саше... Это заняло несколько

уроков; до того надоела Марьяне буква «а» — даже во сне

снилась.

Скрипят по дорогам тяжелые, высоко нагруженные

возы. Катят к станции трехтонки и пятитонки: из

колхозов течет в города хлеб нового урожая.

Облетает роща, птицы покинули ее, темная ржавчина

съела ее осеннее золото. В предчувствии зимы прозрачен

и хрупок воздух; далеко и чисто разносятся в нем и стук

топора, и крик паровоза. Огороды, где такие были

краски и изобилие, лежат перекопанные, в безобразных

клубках почерневшей ботвы. Только озимые поля зеленеют

юно и нежно.

В первом классе новой школы, у учительницы Марь-

яны Федоровны, ученики выучили уже десять букв.

Водя пальцем по букварю, они читают странные маленькие

рассказы: «Рома мал. Он малыш. У мамы мыло. Мама

мыла Рому». Эта букварная мама все время кого-нибудь

моет. На двадцатой странице она мыла Шуру и Лушу;

Когда на двадцать третьей странице прочли: «У мамы

мыло. На, Саша, мыло. Саша сам мыл нос»,— все

зашептались: «Сам мыл! Сам!»

Утомленные маминой чистоплотностью, ребята

приучались хитрить. Они мгновенно запоминали наизусть не-

сложные тексты букваря и отлично помнили, какие

тексты на какой странице. Картинки служили им точными

распознавательными знаками. Было известно, что на

странице, где сверху нарисованы три осы, написано: «осы,

росы, сыр, сор, сом» и дальше: «Сыр у Ромы, а сом у

мамы». Не утруждая себя аналитико-синтетическим

чтением, ученик крыл наизусть: «Сыр у Ромы, а сом у мамы.

Мама, Саша, сало, мыло, сон, сын». Светлана не

посмотрела на картинку и прочла «сон, сын» там, где было

нарисовано мыло (неизбежное мыло) и где следовало

читать: «У Шуры лом». На этом и поймала ее Марь-

яна.

— Что ты читаешь? — спросила она,— Где ты

читаешь?

— Здесь,— шопотом сказала Светлана, покорно

вздыхая.— Здесь надо: «У Шуры лом».

— Но ведь ты видишь, что написано: «У Шуры лом»?

— Я думала,— сказала Светлана,— что написано:

«Сыр у Ромы».

— Как — думала? Надо >не думать, а читать по

буквам. Ты всегда так читаешь?

— Всегда,— с глубоким вздохом отвечала Светлана.

— Зачем же ты тогда водишь пальцем по строчкам,

если не смотришь, что написано?

— Потому что вы велите водить пальцем,— отвечала

Светлана.

Что же получается? Значит, они не учатся

сознательно читать, а упражняют память. А память у них и без

того великолепная. Стихи и песни заучивают с лету. И

никогда им не надоедают стихи и песни. Чтение готовы

слушать часами. Иной как будто и не слушает: смотрит

в сторону, вертится на месте, глаза рассеянные; а

прерви чтение, спроси: «На чем я остановилась?» — ответит

без запинки...

Уже маячил в недалеком будущем конец первой чет-

верти. Марьяна думала с гордостью: «Что ж, мой

первый итог будет не хуже, чем у настоящих, опытных

учителей. Вон как бойко все читают».

Оказывается: не читают, а шпарят наизусть.

Чувство громадной ответственности поразило Марь-

яну. Народная учительница. Народ доверил ей тридцать

две детские души, тридцать две судьбы... Она

попыталась представить себе народ, но это получилось

только очень много людей, как на демонстрации в большом

городе, мелькали знакомые лица — преподавателей,

которые ее учили, юношей и девушек, принимавших ее когда-

то в комсомол, женщин, с которыми она работала на

сеноуборке в колхозе Чкалова, лица возникали и

проплывали... Но вот всплыло одно лицо, знакомое до

мельчайших черт, хотя она видела его только на портретах;

и с ним она заговорила в мыслях:

«Товарищ Сталин! — сказала она.— Я понимаю, как

это трудно. Но я отдам сердце...»

Профилакторий на первой ферме закончен, гора с плеч.

Настасья Петровна перевела туда своих питомцев. Свет-

лъщ теплым коридором профилакторий соединен с

новой родилкой: удобно, красиво. Здание кирпичное, с

большими окнами, похоже «а больничный корпус.

Еще два телятника и один двор для взрослого

скота — деревянные — построены, покрыты, крыши

покрашены, но нет ни окон, ни дверей, ни полов, все

предстоит делать. Другие два двора, как предсказал Иконников,

остались недостроенными: опять зарядили дожди,

работать под открытым небом невозможно. Дороги раскис-

ли — ни пройти, ни проехать; поля набухли, как губка.

Телятницы ходят в высоких сапогах, подобрав юбки,

чтобы не занести грязи к телятам. Мокнут брошенные

постройки, глядеть на них скучно.

— Я так и знал! — говорит Коростелев Алмазову.

— Не веки ему идти,— отвечает Алмазов, хмуро

глядя на серое небо.— Перестанет.

— Холода начнутся.

— По холоду закончим.

В старом, опустевшем профилактории Алмазов

оборудовал мастерскую: поставил комбинированный станок с

мотором, механическую пилу и работал. Одна бригада