Явка с повинной

Лева же занялся своим делом. Ну, хорошо, Коля и молодые наездники тут без году неделю, разбираются в лошадях слабо. Нина же понимает, мог Гриша ударить человека или нет? Наверняка знает, не Гладиатор убил наездника, человек убил. В прокуратуре она ничего не сказала. Мало того, утверждая, что Рогозин находился на круге, она лгала. Лева вспомнил ее стройную приподнятую на носки фигурку, мягкие законченные движения, в рыжих блестках карие глаза. Ложь — противного, какого-то химического цвета, она корявая, хромая, кособокая, если и округлая, то липкая, вонючая. Представления Левы о Нине и лжи никак не сочетались. И все-таки, как подсказывала ему интуиция, Нина лгала, Нина лгала в данной истории все время, по крайней мере — много. Значит, неправильно он Нину видит, неверно оценивает, красота ее лишь прикрытие.

— Парень! — издалека донеслось до Левы. Он слышал и не слышал, к себе данный возглас не отнес точно. Лишь когда повторили громче, Лева поднял голову.

— Парень! — Рогозин стоял в воротах конюшни, манил пальцем.

Лева вошел, щурясь, никак не мог он привыкнуть к резкому переходу от света к тени, остановился, затем поспешил за Рогозиным, который был уже в дальнем конце, у комнаты Нины.

— Сядь, — Рогозин указал Леве на стул, посмотрел в окно и потом в течение всего своего рассказа смотрел на клочок видневшегося в окне неба. — Ты не отстанешь, мне же скрывать не дело. Было все так. Ехать в тот день на Григории должна была она, — Лева уже отметил, что Рогозин Нину по имени не называет, либо — она, либо ругательно. — Накануне предложила Лексеичу, мол, ты давай, я прихворнула вроде. Точно врала, здоровая по конюшне шастала. Лексеич, конешно, обрадовался, на Григории ехать всегда почетно. Ну, день тот был как день, воскресенье, одним словом, сам теперь видишь. Лексеич с утра пришел чистый, бритый, без вчерашнего духу, он на заезд всегда такой являлся. «Маленькая» у него была и пиво, так то после езды. Если бы ему каждый день ездить давали, он бы ее в рот, зеленую, не брал.

Рогозин говорил трудно, с паузами, повторялся, отворачивался к окну. Леве все это мешало, но он твердо знал: перебивать вопросами нельзя. Может замолчать Рогозин, тогда пиши пропало.

— Заявился Лексеич с утра в новой рубахе с галстуком. Я его с галстуком в жизни не видел и удивился. Он мне, точно не помню, вроде того: мол, мы с тобой, Михалыч, покажем, кто мы такие есть. Подзабыли некоторые, так можно им мозги прочистить. Сильно взъерошенный он был. Я молчу, знаю, отойдет, сам расскажет. Промял он Григория, как положено, сам прогулял, сам протер. Я ему подсобил, запряг, перед ездой он мне вдруг и шепни: «За меня сегодня деньги в одинаре платить будут». Я понял, шутит. Он открытый фаворит, цена ему по кассе рупь с гривенником.

Уехал. Тут дела, дела. Подчищаем. Григорий от нас в тот день последним ехал. Двухлетки (так Рогозин молодых наездников называл) прихватили своих барышень и ушли. Она тоже переоделась, убралась на круг. Мы с Колькой приборку кончаем. Слышу, шум у соседей, вернулись, значит. Лексеич подкатил, смеется, как малый, таким веселым я после смерти его Сани и не видал. Прямо заливается. Григория обнял, в морду поцеловал и пошел, знаю, принять стаканчик. От Семеныча, сосед наш, приходят, говорят: Лексей чудом, концом выехал. Молчу, не верю. Веселая — классная кобыла. Гастролер — тоже слов нет, стоящий жеребец. Однако не с Григорием же им равняться. Он таким фору завсегда даст. Лексеич здесь недолго пробыл, вышел, глазки поблескивают…

Рогозин замолчал, глядя в окно, будто видел там смеющегося помолодевшего Логинова.