Явление. И вот уже тень…

Залитый краской Каролино, отчего на его лице особенно четко обозначились угри, поспешно простился с Шико и вышел вслед за мной. Стояла ясная звездная ночь. На освещенной газовыми фонарями площади между белыми фасадами домов высилась черная громада святого Франсиско. Мерцающие огни домов на ближайшем холме вызвали в моей памяти божественные ясли.

— Где ты живешь, Каролино?

— На улице Моурариа.

— Я провожу тебя. Прогуляюсь немного.

Мне очень нравилось бродить по тихим, запутанным, как галлюцинации, улочкам, видеть то в одном, то в другом окне висящее на веревке белье и таверны с полуприкрытыми дверями, из которых сочился на улицу грязновато-винный свет.

— Сеньор доктор тоже считает, что я сказал очень смешное? — вдруг спросил меня Рябенький.

— Послушай, Каролино, нам с тобой есть о чем поговорить. Ничего смешного ты не сказал. Когда я был маленький, я то же самое думал. Думал, глядя на собаку. И глядя на кошку и на других животных. Я открывал в них личность. Собаку звали Мондего. Ее убил Антонио.

— Кто это Антонио?

— Слуга.

Мы обошли весь запутанный лабиринт близлежащих улиц. В этой части города все казалось загадочным и подозрительным: и темные, точно пещеры, бакалейные лавчонки с одной-единственной лампочкой, и лачуги угольщиков, и скрытые занавесками окна богатых домов.

— И кое-что еще у меня есть, сеньор доктор.

— Что же?

— Да… как объяснить, не знаю. А это вот… жевать слова.

— Жевать слова?

— Ну да. Это вот, ну, мы говорим, например: камень, дерево, звезда. Ну, или еще что-нибудь. И повторяем: камень, камень, камень. Много раз. И тогда уже это слово ничего не значит.

Как, Каролино? Тебе уже известна хрупкость слова, а может, благодаря слову и чудо встречи нас с кем-нибудь или кого-нибудь с нами? Может, ты знаешь и то нечто, что в нас живет и что слово игнорирует?

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— Ты любишь сочинять стихи, писать?

— Я никогда не сочинял и ничего не писал. Люблю думать.

— Ты понял, что я хотел сказать?

— Да, понял, все, все понял. Я буду думать об этом. Я буду делать так: ставить себя в центр и рассматривать себя, чувствовать себя изнутри, пытаться найти в себе личность, которая во мне живет.

На площади Жералдо мы с Рябеньким расстались. Я еще хотел съездить в Назаре[9] до закрытия книжных лавок.

VII

На следующий же день я узнал, что наш разговор с Каролино и инженером стал известен в доме Серкейры и широко там обсуждался. Поднимаясь вверх по улице Селария к лицею, я задержался около собаки, которая каждый день приходила на эту улицу и лаяла под одним и тем же окном до тех пор, пока ей не бросали кость. Это был бродячий пес, о чем говорила вытертая шерсть и слезящиеся глаза. В этот день и я принес ему кусок хлеба. Пес принял его без аппетита; он, как выяснилось, придерживался мясного стола и не любил хлеб. И вот, как раз когда я кинул ему этот кусок, около меня остановилась машина, за рулем которой сидел Алфредо Серкейра.

— Что, доктор, подкармливаем животных?.. У вас, я вижу, уже есть собака, пора Каролино приобрести курицу…

Он улыбнулся широко, от уха до уха, как персонажи с полотен Босха[10], и тут же распахнул дверь своей машины.

— Пожалуйста, сеньор доктор, подвезу вас к лицею.

Я сел рядом с ним.

— Как вижу, вам уже все известно, — сказал я.

— Знали бы вы, что это было! Я уже давно так не смеялся. Этот Шико — ну просто дьявол.

— Вижу, вижу, повеселились на славу.

— Нет, сеньор. Это было верхом всего. София принялась спорить и ничего не хотела слушать. Моя жена поначалу рта не раскрывала — она ведь очень молчалива… Но потом и она себя показала… Знаете, доктор, я просто не знал, куда деваться. Такого я еще не видел. А перед сном, думаете, успокоилась? Я только говорил: «Дорогая, что это тебя так разобрало?» А она мне: «Молчи, ты и понятия не имеешь, о чем говоришь». Так вот точно: «И понятия не имеешь, о чем говоришь». И я, конечно, замолчал… Она моя царица, я ей повинуюсь. А с утра — прямо к зеркалу, и смотрелась, смотрелась.

— Ну, так вы смеялись или спорили?

— Я-то смеялся. И Шико, конечно. Этот плут очень остроумен. Такой насмешник.

Алфредо обогнул площадь с уже отцветшими хризантемами, пересек улицу Инфантов, всегда кишащую поденщиками, и подъехал к откосу, который вел к лицею. Когда он уже хотел спускаться, я остановил его; здесь машине было проще развернуться и двинуться в обратный путь. Остановившись над расстилавшейся внизу равниной, мы постояли какое-то время.

— Ну, тогда я вас тут и высажу. Всего доброго. — И уже отъехав на некоторое расстояние: — Доктор, моя жена очень хочет с вами поговорить.

— Пожалуйста. О чем?

— Она не сказала. Но я думаю, по поводу курицы.