Язычник

Все время беседы Котобрысов вертел в ладонях колбу с белой розой. Цветок, погруженный стебельком в эссенцию жизни, был словно минуту назад сорван с куста.

— Посмотрите на этот цветок! Он вечен. Эта роза никогда не состарится и не оскорбит своего создателя увяданием, червями, пылью на листьях… Вечно живая, или всегда мертвая?

— Паганус, — пробормотал батюшка и перекрестился.

Я оторвался от монитора электронного микроскопа и впервые с удивлением пригляделся к отцу Паисию: этот деревенский священник знал латынь. Кротость и мягкая жизнерадостность так странно соседствовали в его натуре с жесткой непримиримостью. Его воззрения на мир были четки и ясны. Это был какой-то особый метод познания. Всякое явление проверялось им сначала на наличие демонов, а уж после чуткое ухо батюшки пыталось уловить шелест ангельских крыл. С ним была тысячелетняя мудрость священных книг и церковных преданий. И ему, молодому, скромному человеку достаточно было хорошо знать начало Библии, четыре Евангелия и наиболее значимые высказывания святителей. На все случаи жизни, ее многообразные явления, запахи, звуки и движения, он накидывал прозрачную сеточку, собранную из цитат, мнений и поучений, и мгновенно получал уже готовую, отлитую в сияющую, безупречную форму, крепенькую, как орешек, истину. Слово «паганус» в его устах не было ругательным, по-латыни оно означает всего лишь «народный», или, скорее, «сельский», и в целом оно полностью соответствует моему миропониманию.

Котобрысов радостно потирал красные ручищи и облизывался на батюшку, как на хорошо прожаренную курицу:

— А вот теперь позвольте вам напомнить, батюшка, что «черной книгой» на Руси долгое время называли книгу по «счетной мудрости», иначе, арифметику. Это был перевод, крайне трудный для самостоятельного освоения. Вся цифирь там была арабская, пугающе незнакомая аборигенам. Некто Леонтий Магницкий в начале восемнадцатого столетия составил ее упрощенный вариант, который и прижился на Руси. «Отреченные» книги — «Рафли», «Шестокрыл» и «Аристотелевы врата» — содержали в основном астрономические таблицы и практику расчетов. А где же колдовство? Колдуном-арифметчиком в народе считали и генерал-фельдмаршала Якова Брюса, министра Петра Первого. А он, простите, с самим Лейбницем переписывался.

Батюшка молча пожал плечами. Видно, в его сеть еще не попалось ни одной, самой завалященькой рыбки, а может быть, со времен Пифагора, святые отцы не занимались арифметикой.

— При чем тут Брюс? — я оторвался от наблюдений, задетый за живое.

— Да так, с детства он был мне симпатичен, — продолжал Гервасий уже без комических ухваток, — род Котобрысовых очень древний и происходит из Жиздринского уезда. Это под Калугой. Прабабка моя Неонила рассказывала, а говорок у нее был такой мягкий, напевный, самый что ни на есть «жиздринский» говорок, точно речка журчит по мелким камушкам. Вот она-то и тешила меня старинными байками. «Был, — говорит, — в старые-то годы великий чародей Брюс. Много хитростей знал. Додумался до того, что хотел живого человека сотворить. Заперся в отдельном доме, и никого к себе не впускает. Никто не ведал, что он там делает, а он мастерил живого человека. Совсем сготовил: собрал из разных цветов тело женско, как есть, оставалась малая малость, только душу вложить. И это от его рук не отбилось бы, да, на беду, подсмотрела в щелочку жена Брюса, баба злая и завистливая. Увидала свою соперницу, вышибла дверь, ворвалась в хоромы, ударила сделанную из цветов девушку, и та разрушилась», — грустно закончил Котобрысов.

Я помалкивал, потрясенный интуицией Котобрысова. Болтая о том о сем, он словно успевал читать в душе собеседника. И мне, пожалуй, было что добавить к разговору о странной личности Брюса, воистину сотканной из тьмы и света. Этот выходец из «Шкотской земли» чем-то поразил народное воображение, и именно ему народная молва приписывала многие магические приемы и изобретения.

Народную быличку о Брюсе когда-то рассказал мне Антипыч. Я постараюсь пересказать эту историю в том виде, как впервые услышал и сохранил в памяти: