Язычник

Бессонов выходил к Тане в теплые ночи, и они шли подальше по пляжу и, захлебываясь страстью, валились на песок. Если же непогода набухала в небесах и накрапывал дождь, они прятались в такелажке, где пахло бензином от железной бочки и вяленой рыбой от кучи сетей. Измаявшись, они по полночи паръли между сном и явью, лежа на сетях, и Бессонов слушал, как женщина, вжавшись, растворившись в нем, шептала горячо и влажно на ухо сквозь полудрему:

- О чем я думала?.. А почему ты спросил?.. Ни о чем не думала... Если бы я думала... Разве я лежала бы с тобой в этом сарае? Ни о чем я не думала... Ни о чем не хочу думать...

Через несколько часов начинал вращаться новый день, и Бессонов, опьянев от недосыпания, несся на дневной карусели, видя только веселое мельтешение вокруг. Но, несмотря на опустошенность, на "причумленность", был он весел, громогласен и деятелен. Знал, что держат в душе на него рыбаки, и оттого еще больше духарился.

- Ну что, вперед - море зовет! - беззлобно орал он. И весь день сыпал шутками, несмешными и грубоватыми, он словно забивал ими бреши в те саркастические недомолвки, в которые могло хлынуть чужое зубоскальство. Рыбаки шли к кунгасу, несли двигатель, весла, несли себя, тяжелых, упакованных в костюмы, и перед ними расстилался тот же берег, тот же лес справа и океан слева, и Бессонов чувствовал взгляды на спине... А что было в их взглядах? Он же знал, что там было. Не зависть, конечно, а ошарашенность, недоумение: мол, совсем сдурел. А что он мог поделать? Уже ничего. Тогда он поворачивался к ним и говорил:

- Жора! Покрась усы в зеленый цвет.

- Зачем? - терпеливо подыгрывал Жора.

- Для маскировки.

Но притворство тут же валилось в некий колодец, и он без жалости забывал, что говорил и что делал. И неутомимо, ежеминутно происходило с ним одно: он все время подспудно чувствовал, видел ее и видел упрек людей вокруг и упрек всего мира и вызывающе плевал на этот упрек...

Случилось, что охватило его безрассудство: на третий или четвертый день он сказался больным и отправил рыбаков в море, чтобы остаться наедине с Татьяной... Он лежал на койке, широко раскинувшись, она, влажная, размякшая, лежала у него на груди, а он бессвязно думал, зачем же на белый свет рождаются такие существа, как она, будто природа озабочена вовсе не тем, чтобы утучнять и возвеличивать жизнь, а чтобы маять и дурачить людей. И он с удивлением слушал, как горячо говорила она ему:

- Ах, если бы ты знал, как мне хочется иной раз такого...

- Чего же такого?

- Не знаю... - Она тихо смеялась, ткнувшись ему в шею. - Хочется, чтобы мужики из-за меня подрались. Да, чтобы из-за меня набили друг другу морды... Да я бы тогда... Я бы!

- Ну что бы ты тогда?

- ...Но ведь такое оно и есть, настоящее бабье счастье. А ты ду-умал... Ты думал, что бабе теплый угол нужен и мужик кондовый с толстой рожей?.. Как бы не так. Бабе нужно, чтобы вы друг другу кулаками... Да в кровь!

- Так ты крови хочешь? - без смеха, но и без серьезности говорил он. Да ты просто потаскуха кровожадная.

- Потаскуха, потаскуха... Что хочешь про меня говори, что хочешь делай, тебе все можно... - Она терлась лицом о него.

- Ну-ну, - бормотал Бессонов, - вот возьму и пущу тебе кровь. А если не тебе, то мы друг другу глотки порежем... - И он сделался как-то не по-хорошему весел. - А ведь и порежем... Это точно, я знаю. Есть предел, когда рвется последняя ниточка...

- Не говори так...

- Вся жизнь людей на ниточках и подвязочках, и все время где-то рвется...

- Не говори так!

К вечеру, словно вторя его мыслям, Жора, улучив момент, когда не было никого поблизости, стал приговаривать - без упрека, а скорее, с сожалением и досадой, в которых были и надежда, и понимание - навязчивое, требующее взаимности:

- Семен... Я не судья... Но не дело... Ты знаешь...

Бессонов, насупившись, молчал. Замолчал и Жора, было все ясно без объяснений.

Вечером они связались с конторой. И неожиданно на связь вышел сам Арнольд Арнольдович. Голос его был властен, и голосом дорисовывалась вся крепкая фигура хозяина лова, с тяжелыми руками, плечами, спиной, грудью, пузцом, составляющими один непробиваемый монолит. С таким сложно было спорить сразу, с ходу. Чтобы спорить, нужно было бы собраться с духом, с мыслями, силами.

- Ты позавчера сообщал, у тебя есть триста пятьдесят центнер, - жестко, наполняясь железной стружкой помех, хрипела рация, и могло показаться, что говоривший и сам из железа, что из самого него во все стороны торчат колючие заусенцы.

- Есть триста пятьдесят, - согласился Бессонов. - И больше должно быть: не знаю точно, сколько на тятинском неводе.

- Хорошо, - весомо хрипел Арнольд Арнольдович. - Завтра придет пароход, СРТМ "Равный", скинь ему триста пятьдесят.

- А почему триста пятьдесят? Пусть берет, сколько наскребем.

- Надо триста пятьдесят. - Арнольд Арнольдович умолк ненадолго и опять заскрежетал заусенцами: - Скинешь без оформления, без документов, как есть.

- Что значит, без документов? - не понял Бессонов.