Язычник эры Водолея

Однажды, когда мне было лет десять, он позвал меня в кабинет, показал, какую купил старинную книжку с удивительно красивыми картинками-гравюрами. Называлась книжка загадочно и романтично: «Фрегат «Паллада». Слово «фрегат» отдавало чем-то настоящим, мужским, военным… Морские бои, паруса, загоревшие лица в шрамах и конечно же другие страны со своими романтическими опасностями. Паллада — наоборот — нечто изящное, величественное, гордое и неприступное. К тому времени я уже знал некоторые мифы. Паллада мне нравилась больше остальных греческих богов. В ней чувствовалось достоинство. Она никому не мстила, как Гера, не интриговала, как Афродита, и не жрала детей, как ее папаша Зевс.

С этого дня в течение года мы с папой раза два-три в неделю уединялись в его библиотеке, где он читал мне вслух о кругосветном путешествии русских моряков, и на час-полтора отцовский кабинет становился нашим фрегатом: в Сингапуре нас окружали многочисленные джонки торговцев, в Кейптауне мы любовались Столовой горой, в Нагасаки к нам на борт приходили самураи, в Индийском океане наши моряки успели вовремя расстрелять из бортовых пушек надвигающийся столб смерча…

Из высказываний отца, когда мне было 11 лет

— «Мастера и Маргариту» ты еще успеешь прочитать сам или заставит мода, как, впрочем, и «Доктора Живаго»… И мы с тобой будем читать «Мертвые души», «Дерсу Узала» и «Юрий Милославский»…

Конечно, с тех пор время изменилось. Новые биоритмы овладели новым поколением. Когда недавно в одном из московских детских домов я посоветовал детям прочитать «Фрегат «Паллада», кто-то из детей спросил: «А там про гоблинов написано?»

Бедное поколение, оглушенное Голливудом, попсой и реалити-шоу. Сколько же недополучит оно в жизни счастливых моментов, если, слушая музыку из семи нот, слышит всего три?

* * *

Если б не отец… я был бы воспитан своим московским полутусовочным окружением на литературе модной и прожил бы печальную, а не радостную, хотя и модную, жизнь.

* * *

Папа любил гулять по берегу моря в Юрмале. Он мог остановиться на берегу и неподвижно наблюдать закат. Однажды на берегу реки он обратил мое внимание, как на закате затихают птицы и начинают стрекотать кузнечики. Он считал, что у людей, которые не слышат природу, удовольствия плоские, как музыка из трех нот: ресторан, тусовка, секс, казино, новая покупка… Ну, еще радостно, если сняли колеса с машины соседа или в офис к коллегам нагрянула налоговая.

Однажды одного из своих коллег-писателей в пять утра, после какой-то очередной ночной презентации, я позвал на берег Балтийского моря в Юрмале полюбоваться восходом. Он смотрел на вырастающее над горизонтом солнце секунды три, потом сказал огорченно: «Знаешь, а у Галкина популярность не падает. Чем ты это объяснишь?» Я хорошо отношусь к Галкину, но думать о его популярности на восходе мне не хотелось. Я посмотрел на своего коллегу. Несчастный! Он никогда не сможет отличить уху, сваренную на костре с затушенной в ней головешкой, от рыбного супа из пакетика.

Отец знал истину: природа — это проявление Бога на Земле. Кто ее не чувствует, в том нет Веры!

Из высказываний отца во время выступления перед моряками-дальневосточниками

— Я и теперь уверен, что театр должен быть с детства понятен и любим. Чтение режиссерами классики «по-новому» губит детей и юношество, вызывает в них отвращение, потому что мастера формальных переделок пьес не могут быть умней самих классиков.

* * *

Они с мамой воспитывали нас с сестрой как бы исподтишка, чтобы мы не догадались, что они нас воспитывают.

Когда мне исполнилось семнадцать лет, на время студенческих каникул, вместо того чтобы отпустить меня с любимой девушкой на лето в Одессу, отец отправил меня на два месяца работать в ботаническую экспедицию разнорабочим на Курильские острова. Теперь я понимаю: он хотел, чтобы я перелетел через весь Советский Союз, понял, увидев тайгу, острова, моря, океаны, что я все-таки живу в лучшей в мире стране.

Короткими замечаниями, как гомеопатическими дозами, папа пытался порой охладить во мне восторг, который я испытывал вместе с толпой, загипнотизированной прессой, и «мультяшечными», как он говорил, революционерами!

Конец перестройки. Первый съезд депутатов. Горбачев, Сахаров… Крики на трибунах. Впервые, глядя на прямые репортажи из Дворца Съездов, мы почувствовали первые вздохи гласности и свободы слова. Увидели тех, кто впоследствии начал называть себя громким словом «демократы». Я смотрел телевизор, отец стоял за моей спиной, потом вдруг махнул рукой и полусказал: