Язычник: Там еще есть надежда (СИ)

Вечеслав от прозвучавшего вопроса вздрогнул. Не знает ли этот Отай про убийство на дороге? Он невольно напрягся, ожидая, о чём парень станет говорить дальше. Но тот сделал паузу, словно ожидая какое действие произведёт на людей ребром поставленный вопрос. Но люди так же молча стояли, глазея то на Вечеслава, то на Отая, пока слово не взял Кузьма Прокопыч.

— Птицу по полёту узнают, — проговорил он, — А человека по делам. Так вот — покамест пришлые ничего злого не утворили, а токмо с добром к нам. Татя словили, с хлебом вот помогают. А супротив них уже не первое зло в нашей веси делается.

— Какое это такое зло? — ухмыльнулся парень. — Я это что ли зло им утворил? Да знаю я этих ильменских. Они ж добрыми прикидываются токмо, а сами внутри варяги окаянные. Вот когда горло перережут кому из вас, тогда попомните мои слова.

— Заране судить не гоже, — вступил в разговор ведьмак, до этого с молчаливым вниманием взиравший на перепалку. — Так любого можно обвинить в чём угодно. Да, ильменские мы. Да, с варягами близостью с морем их повязаны, и сами, чего уж таить, варяжим помаленьку. Купцов охраняем на путях водных, да бывает на чудь и корел набеги устраиваем, абы дань взять. Токмо каким боком всё это к веси этой и делам её относится?

— Твоя правда, — кивнул Кузьма Прокопыч, — То ваше дело. А ты, Отай, по роду-племени не суди. Не верен такой суд зачастую выходит. А то, что ты на Варю глаз положил, так про то весь давно знает. И то, что Варя тебе от ворот поворот дала, тоже не тайна. А коли и полюбился ей пришлый, так в том чего плохого? Разе что тебе поперёк.

— Да плевать я хотел, кто кому люб, — парень и в самом деле смачно плюнул себе под ноги. — Я за правду жилы рву, а они о любви судачат, хм. А то, что покоя нету от этих пришлых, так всем наплевать. Завтра дюжина головников в весь придёт пришлых резать, и что, опять на моего дядьку Завида все шишки посыпятся? Ох, помяните моё слово, люди рязанские, будет вам ещё кровушка.

— Эй, Отай! — раздался вдруг густой бас из-за спин стоящих гурьбой мужиков. — А ты харчок-то свой утри. Или тебе за пакость эту второй глаз подсветить?

Гурьба довольно загудела, согласная со сказанным.

— Что, Елизар Осколыч, — парень бросил взгляд поверх голов, ища того, кто попрекнул его, — Обидное углядели? Так вы б раньше чуть пришли поглядеть, как тут голубки миловались.

— Ты утри, утри, — насупившись проговорил Кузьма Прокопыч, — И не перегибай, там где обломаться может.

— Эх, Отай, зазоришь ты своего дядьку таперича, — снова бросил бас, тяжело вздохнув.

— А ты разреши мне, батя, в честном бою его проучить, — от гурьбы вдруг отделился высокий, худощавый парень лет двадцати пяти, закатывая рукава рубахи, — Абы неповадно было на хлеб плеваться.

— Остынь, Вакула, — прикрикнул на него Кузьма Прокопыч и на секунду обернулся. — Елизар, а-ну остуди своего мальца. Нечего тут кровь горячить.

— Цыц, Вакула. Не лезь поперёк старших, а то я сам тебя щас батогом проучу, — тут же пробасил Елизар, и сын покорно отступил назад, прячась в гурьбе, по которой пробежал незлобный смешок над незадавшимся бойцом.

— Ты утри, Отай, что намарал, — повторил голова, кивая на плевок. — Сам знаешь, не для зазора твоего это, а чтоб в следующий раз неповадно было.

Отай развязно провёл по плевку подошвой лаптя, и хмыкнув, зашагал было к выходу из риги, но Кузьма Прокопыч жёстко остановил его рукой.

— Рукавом утри, не поленись, — недобро сказал он, глядя в самые глаза Отаю.

Тот резко развернулся, скинув с плеча руку головы, и быстро присев на корточки, провёл по полу рукавом.

— Ну чего? — спросил он сквозь зубы, быстро поднявшись на ноги. — Довольны? Что ж, лады, люди рязанские, лады. Ну ничего, поглядим мы ещё, чьи правда и сила верхи возьмут.

Злобно протиснувшись сквозь гурьбу, Отай вышел из риги, напоследок обернувшись, и зыркнув на Кузьму Прокопыча с нескрываемой злобой. Голова с прищуром поймал этот взгляд, и на его лице нарисовалось разочарование. На несколько секунд в риге повисла гробовая тишина, словно каждый сам в себе мысленно переваривал увиденное и услышанное, но наконец, гурьба зашевелилась, загудела, и люди, обсуждая и высказывая друг другу свои мысли по поводу произошедшего, потянулись обратно к работе. Только один из стоявших у проёма направился не вслед за остальными, а неспешно подошёл к голове и стал с озабоченным видом елозить жменей по бороде.

— Чего кумекаешь, Елизар? — спросил у него голова.

— Да что тут кумекать, — начал тот своим баском, наполняя ригу мерным гулом. — Хлопот с этим Отаем через край. То сваду с Вышатовским сыном затеял, ну ты помнишь, когда Вышат чуть свой род на Завидов не поднял. Едва усмирили что тех, что тех. То с Варенькой вспомни, как он грозился Добряша в реке утопить, когда тот наказал ему на их двор не ходить боле. Ежели это он сам такой дурной, то посечь его надо плетьми. А ежели это Завид настрополяет…

Елизар Осколыч задумчиво умолк.