Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском [с иллюстрациями]

Д.У. Просто говорится здесь о поэзии, если угодно, — изнутри самой поэзии. Это не к тому, чтобы задеть Бродского. Стихотворение имеет дело с вечностью, с бессмертием. Не с бессмертием автора, а бессмертием поэзии — и если мы зашли так далеко, ты различаешь Йейтса сквозь стихотворение, в котором нет Йейтса. Там нет «я», не думаю, что это «я». Хотя в китсовской «Оде соловью» оно есть, да. «Ода соловью» — это что-то личное, проговорка человека, умирающего от болезни, которая для той эпохи была тем, чем является для нас СПИД. Вот в «Оде греческой вазе» Китса нет, это — тот предел, где в самой форме стихотворения поэт достигает абсолютной монументальности, это реальность самой вечности, — она-то и есть для Китса отчизна… «Ода греческой вазе» — лучшее из его стихотворений, и Китса в нем нет. Я хочу сказать, что Китс — он умирает, он постоянно думает о смертности, но он не становится высокопарным, эти мысли — они просто ведут поэта туда, где он напрямую имеет дело со временем. А это означает — иметь дело с бесконечностью, пусть оно звучит высокопарно, но, нельзя всерьез размышлять о поэзии, не задаваясь вопросом: что есть память? Потому что, исчезни в одночасье все книги, память сохранит шесть-семь стихотворений, и этого будет достаточно, чтобы у человечества появился шанс начать все вновь.

Б.Я.Итак, можно ускорять или замедлять время. А есть стихотворный размер, который передает течение времени лучше, чем любой другой?

И.Б. Гекзаметр — для этого превосходно подходит гекзаметр. Потому что гекзаметр позволяет достигнуть этой жуткой нейтральности, которая и есть свойство времени. Это такое время, само по себе:

She looked over his shoulder
For vines and olive trees,
Marble well-governed cities,
And ships upon untamed seas,
But there on the shining metal
His hands had put instead
An artificial wilderness
And a sky like lead [57].

Ты находишься в ситуации, где невозможно расставлять акценты. Здесь сильная цезура, настолько сильная, что она подчиняет себе твои эмоции. Она ограничивает тебя и заставляет говорить не от себя, безразлично-ровно, начинается это тик-так, тик-так, тик-так…

Б.Я.Но здесь есть строчка, в которой происходит слом ритма.

И.Б. Да, есть, но это ничего не значит. Это там нужно, технически, но сейчас не в этом суть.

Б.Я. Думаю, как раз в этом.

И.Б. Ну хорошо. Оден в середине строки делает поразительную вещь. Он пишет гекзаметром. В английском гекзаметр — это обычно два триметра:

She looked over his shoulder
For vines and olive trees.

Оден мастерски владеет техникой, он очень техничен, и знает, сколько здесь должно быть слогов, но он описывает особую ситуацию. Он говорит о Фетиде, матери Ахилла, и она смотрит через плечо Гефеста, как он кует щит для ее сына.

She looked over his shoulder…
For vines and olive trees,
Marble well-governed cities…

И тут идет этот триметр:

And ships upon untamed seas, —

в котором появляется лишний слог. Оден знает, что делает, знает, что поступает против правил. Посмотрите, что происходит дальше:

But there on the shining metal…

Все в порядке —

But there on the shining metal…

Все в порядке —

His hand had put instead…

Все в порядке —

An artificial wilderness…

Можете сосчитать слоги, все, как и должно быть, два триметра, а потом —

And a sky like lead.

Вот оно: он прибавляет слог в четвертой строке и убирает один слог в восьмой, чтобы все сошлось. Блестящий ход. И прекрасное начало для стихотворения.

Б.Я. Говоря о времени — оно истекло. Спасибо, джентльмены.

Послесловие

В последние десять лет жизни Иосифа Бродского мне посчастливилось общаться с ним почти ежегодно, по большей части в Стокгольме, но также и в Нью-Йорке. Находясь рядом с поэтом, чей голос был одним из самых тонких инструментов в русской поэзии, я испытывал ошеломляющее чувство. Не менее увлекательным было общение с человеком, эту поэзию создававшим. Очаровательный и смешной, заботливый и щедрый по отношению к тем, кого любил, он никогда не скрывал своей неприязни к тем, кого не жаловал. Он принимал активное и заметное участие в международных эстетических и политических спорах: его идеи и теории оспаривались, вызывали сильное сопротивление, но не оставляли никого равнодушным.