Язык философии

Было бы смешно, если бы мы воображали, что сумели определить существо средневекового слова. Мы издалека указали на одну из его черт. Оно знает, что в середине вещей тайна, но настолько хранит ее, что не доверяет себе. Речь находится здесь под особенной стражей. Нельзя доверяться себе; ты рискуешь сказать не то и не так; слово тогда ускользнет от доброй воли, его оседлает чуждая сила, а ведь человека грязнит не то, что он принимает вовнутрь, а то, что из него исходит. «Исходящее из уст выходит из сердца, и это загрязняет человека. Потому что из сердца выходят злые размышления, убийства, непристойности, блуд, воровство, ложные доносы, сквернословие». Один современный интеллектуал решил исправить не текст — он здесь не имеет разночтений и одинаковый у Матфея и Марка, — а мысль: наверное, решил переводчик, говоривший имел всё же в виду, что из сердца исходят не сами ведь убийства, непристойности, скверна, а злые помыслы об убийстве и т. д. В русский текст соответственно было включено отсутствующее в оригинале слово «помыслы». Для современного сознания мысль и слово — это всего лишь мысль и слово; мало ли что вышло из уст; до убийства тут еще далеко. Однако Спаситель сказал то, что сказал. Не будущие поступки, а сами злые сердца в себе и своим словом делают всё это — убивают, крадут, блудят. Движение сердца и языка есть поступок.

Средневековье конечно читало это место именно так, как стоит в Евангелии, без разжижения. Было ясно, что в самых корнях сердца и слова притаился убийца человека, он готов прокрасться в речь, и тогда оно выйдет в мир вредоносной. Человек не в силах справиться с премудрым змием, лукавый хитрее; на то он и лукавый, чтобы всегда уметь обмануть человека, опутать, обвести вокруг пальца. Но святое слово не обманет. Оно большое, охватывает всё; от повторения оно не тускнеет, наоборот, просвечивает новыми сторонами, и конца его смыслу нет; исчерпать его невозможно, а черпать из него нужно, потому что в нем всё питательно и спасительно, оно самим собой наполняет, взращивает, восстанавливает человека. Отступить от него страшно; совершенно необходимо о нем говорить и его истолковывать, чтобы умножать богатства, но и совершенно обязательно, чтобы все толкования оставались внутри священного слова и лишь добросовестно его развертывали. Петр Ломбардский, епископ Парижа родом из Новары в Северной Италии, составил в середине XII в. четыре книги выписок из священных авторитетов, и с тех пор не было почти ни одного богослова, который не писал бы комментарии к его «Сентенциям», не развертывал их смысл в лекциях. Эти комментарии к компендиуму были по существу толкованием на толкование. Как железные частички к магниту, к первому слову откровения приставали другие. Лишь бы только они наполнились через притяжение спасительной силой первого слова. В таком случае всё будет благополучно. Как капля святой воды освящает море, так святое слово сохраняет свою благотворность при повторении. Молитва очищает; много молитв очищают больше; и лучше, если человек произнесет столько молитв, сколько может; всего лучше, если молитва станет непрестанной. Молитвенное делание средневекового философа — это изъяснение слова Писания и Предания, сочинение пространных сочинений, ни в смысле, ни в букве не изменяющих спасительному авторитету. В учительстве и писательстве верующий сохранял позу преклонения. Лишь бы не дать в освященном потоке речи проскользнуть неосвященному слову от сердца, хотя не всё, что от сердца, то зло. Иначе пошатнется порядок вещей.

Мы не можем сказать, что это опасение было неоправданным. Сейчас человек стал хозяином собственного слова, совсем наоборот средневековой зависимости от авторитета, но мы уже почти привыкли к тому, что, пока говорим одно, наше слово приобретает другой смысл и и делает в мире не то, что мы хотели. В политике правящая личность планирует и обещает так много, как никогда, но почти все здесь говорится словно нарочно для того, чтобы получилось иначе. Только мысль и поэзия, когда они на высоте, еще держат слово, и весь язык держится почти исключительно на них. Что произошло со священным авторитетом, который так или иначе хранил человека полтора средневековых тысячелетия? Иногда думают, что Ренессанс разрушил строй, предполагавшийся святым словом авторитета. На возрожденцевтогда запоздалым образом направляют раздраженное негодование. Лучше было бы жить средневековым укладом; мир, природа тогда не погибли бы. Но это ошибка. Ренессанс ничего не разрушал, он занял незанятое место. Сердиться на него — всё равно что сердиться на талант за то, что с ним труднее.