Язык философии

Сказанное относится к неоплатонизму и к средневековой философии. Но Платон, Аристотель? У них религия в названном смысле слова менее заметна за блеском свободной праздничной широты. Неоплатонизм переставляет акценты, прочитывает Платона в благочестивом свете и настаивает на том, что у философа всё полно бездонного, религиозного, больше того, святого смысла. Сомнения тут себе неоплатоники тоже не разрешают. Что казалось легким, как играющие этимологии «Кратила», окажется бездонно глубоким. Что у Пратона, великого учителя, казалось критикой другого авторитета, Гомера, то окажется истиннейшим Гомера пониманием, его благоговейным обожанием. Один из разделов толкований Прокла к платоновскому «Государству» озаглавлен: «О том, что во всех своих сочинениях Платон — соревнователь, , Гомера, причем как в красотах слова, так и в красотах мысли». На поверхности этого совсем не видно. Платон бранит Гомера за то же, что Ксенофан, за описания страстей, войн, прихотей и лукавства богов. Прокл объясняет: это от бесконечной мудрости Платона, который кричащим контрастом между сущностным согласием и внешним несогласием дает знак, что первого впечатления мало, надо искать. Прокл приглашает увидеть подводную глубину Платона, так сказать, не сходя с места, а именно прочитав еще раз тот же его текст. Вспомним, что «религия» среди своих первых значений имеет «повторное прочтение». При повторном прочтении мы замечаем, что Платон не просто изгоняет поэзию из своего идеального государства, но «умастив ее миром и увенчав» — «умастив, как положено делать с чтимыми кумирами в священнейших храмах, и увенчав ее как предмет освященный, ибо и таковые закон повелевает увенчивать» [34]. Поэзия тем самым не столько изгнана из государства, сколько недосягаемо поднята над государством. Можно ли так читать Платона? Спросим по–другому: можно ли его так не прочесть, если ожидать от него глубокого смысла?

Мы часто не видим чего-то у Платона только потому, что у него очень много, слишком много всего. Он «белый цвет как итог и сумма всей пестроты мира, приходящей, наконец, к своей простоте» [35]. Платонизм вправе видеть у Платона религиозное благочестие, потому что мы не вправе отказывать в чем бы то ни было его мысли, этому шару, «снимающ[ему] внутри своей полноты всякую честно ограниченную прямолинейность» [36]. Платон такой шар. Автор приведенной цитаты приходит к выводу, что у Платона не было только одного — вот этой самой прямолинейной ограниченности. Но и ее не было по преизбытку, а не по недостатку.

Неоплатонизм станет нам понятнее, если мы заметим, что точно так же у нас почитание Пушкина поднимается до его религии, которая находит себе созвучное, вчитываясь в каждую его строку. Из «Сказки о золотом петушке» вычитывают нравственный закон: царь Додон привык только брать и получать, он захотел беструдного покоя, на смерть детей отозвался неискренними воплями, смолоду беспутствовал и не раскаялся, за то погиб. Наглядный урок того, что бывает человеку за легкомысленную жизнь, вычитывается из «Евгения Онегина». Исследователи не правы, прочитывая произведения Пушкина как нравственные притчи и видя у него затаенную религиозность? В Пушкине не было позы религиозного морализаторства. Он вбирал в себя всё так, что отдельных расцветок в блеске его полноты не различишь без пристального вчитывания.

Религии, которую вычитывает из Платона платоник, у философа не видно не по недостатку, а по преизбытку. Поэтому платоническая философская религиозность остается одним из верных прочтений Платона, разве что не может охватить его в полноте. Так изображение Гегеля религиозным мистиком «неадекватно» Гегелю, но эта неадекватность исправима; наоборот, сказать, что его систему нельзяили не нужно прочитывать религиозно и мистически, будет уже неисправимым промахом. В Гегеле всё это есть.