Язык, который ненавидит

– Вот видишь – латыш. А генерал Бреде, сколько знаю, был начальником главного штаба эстонской армии. Лепишь, как горбатого к стенке.

– Ладно, согласен на сто неразведенного. Завтра вечерком прихиляю со своей закусью. Могу и на тебя притащить – чудная американская тушенка с лярдом, ребята наворовали на вольном складе. Натурально, граммов пятьдесят добавишь.

Так в нашей лаборатории появился новый дневальный. Он поначалу ужаснул меня – очень уж был грязен и оборван, да и несло от него на десять метров чем-то до того скверным, что невольно чихалось. Я обрисовал ему несложные обязанности сторожа и уборщика, послал вне очереди в баню и пошел к начальнику Управления Заводов Александру Романовичу Белову выпрашивать одежду для нового дневального. Белов хорошо относился к лаборатории и ко мне лично – много позже, когда он был директором атомного оборонного завода, а я писал книги о западных и советских ядерщиках – мы с ним неоднократно дружески встречались в Москве. Но на обмундирование первого срока Белов не раскошелился, зато бушлат, ватные брюки, шапку и ботинки второго срока разрешил без упрашиваний – а это было уже совсем не то, в чем кутались на общих работах. Спустя два дня, Азацис появился в лаборатории человек человеком – в одежде поношенной, но мало отличающейся от той, в какой щеголяли не только зеки, но и «вольняшки» – бывшие заключенные, оставленные после освобождения в нашем заполярном городе.

Я постарался в первом же обстоятельном разговоре выяснить, был ли Азацис военным и встречался ли с генералом Бреде. До всех нас в свое время доходила темная история о том, как расправились с военными эстонцами, привезенными в Норильск в сороковом году на временное поселение. Вначале их разместили на прекрасном озере Лама, недалеко – по сибирским масштабам – от Норильска, в недавно выстроенном курортном домике, на принудительные работы не выводили и самое главное – кормили «от пуза». Но с первых дней войны в Норильск прилетела специальная комиссия – и всех эстонцев, во главе с генералом Бреде, в один день, без следствия и суда, расстреляли, а трупы так захоронили, что и после войны, когда Лама стала открытым поселением, нигде не могли отыскать следов их общей могилы.

Азацис, и вправду бывший военный, с Бреде знаком не был и ничего нового к тому, что я знал, не добавил. Зато дневальным оказался превосходным. Он боролся с грязью, как с личным врагом. Не осмелюсь утверждать, что он вылизывал полы, как тот незнакомый мне старичок-профессор на Рудстрое – в заводской лаборатории не дал бы эффекта даже такой экстравагантный способ поддержания чистоты: слишком уж много вокруг теснилось коксовых батарей и плавильных и обжиговых печей, слишком часто разгружались железнодорожные составы с рудой и флюсами – пыль в воздухе порой затемняла солнце. Но каждый день Азацис по утрам выгребал ведерко грязи и раза три в день выметал с очищенных полов по совку непрерывно добавлявшегося сора. Я был доволен исполнительным полковником, так быстро перековавшимся в высококвалифицированного дворника.

Несколько нехороших обстоятельств стали вредить уборщицкому умению Азациса.

Ко мне пришли две моих пирометристки – боевая красивая Зина и тихая простенькая Валя – и пожаловались, что Азацис плохо себя ведет.

– Пристаешь к девчатам? – деловито осведомился я. Ничего умнее мне сгоряча в голову не пришло.

– Пахнет от него, – объявила Зина.

– Чешется, – добавила Валя. – Все время чешется.

Выяснилось, что выданная Азацису не новая, но терпимая одежда и внеочередная баня не истребили заматеревшего аромата грязного барака и долгих трудов в земляных карьерах. И что он отнюдь не подвижник личной гигиены, во всяком случае не тратит на нее тех усилий, какие затрачивали другие заключенные, переселившиеся «с общих в тепло».

Пришлось вызвать в свою комнатушку – она звалась у лаборантов «кабинетом начальника» – исполнительного дневального и провести без посторонних агитационно-педагогическую работу.

– Сергей Александрович, к чему? – душевно сказал Азацис, выслушав мои претензии. – Ведь мы же на дне! На самом дне жизни! Ужас, только подумать, как жили раньше! Какая разница – немного чище, немного грязнее… Что вокруг нас? Барахтаемся, переворачиваемся…

– Есть разница, – сказал я твердо. – И на дне неодинаковые степени существования. Разве на земляном карьере и в лаборатории одинаково? Хотите на общие воротиться?

– Зачем вы так? – сказал он с обидой. – Неужели я не понимаю? Так вам благодарен, что вытащили из этого ужаса!

– Вот видите – сами чувствуете разницу между своим нынешним бытием и бытом тех, кто не выбрался с наружных работ. Но есть еще одно отличие, нравственно гораздо более важное, чем все бытовые неодинаковости нашего общего существования на общественном дне.