Язык мой - друг мой

На столе была разнообразная закуска, а также фрукты, ягоды… Хачатурян взял крупную ягоду клубники, обернул ее тонким ломтиком копченой осетрины и с удовольствием съел. Потом, поймав на себе наши удивленные взгляды, рассмеялся и пояснил:

— Во-первых, это очень вкусно, во-вторых, чем-то напоминает процесс сочинения музыки, что-то в этом есть контрапунктивное.

Наши брови от удивления поползли еще выше, а Хачатурян добавил:

— Вы же знаете, что контрапункт — это полифония.

Мы посмеялись, но, насколько помню, примеру великого маэстро никто не последовал.

Я постарался тогда использовать все свое красноречие, чтобы внушить Вану мысль о необходимости остаться в особняке и не переезжать в «Националь». Пустил в ход имя Хрущева. Мол, он справляется о его здоровье. Такой чести не всякий иностранный государственный деятель удостаивается. Ван слушал меня внимательно и ответил, что он очень ценит внимание Хрущева и благодарен советскому руководителю за все, но просит понять и его: мамочка сильно тоскует в особняке. В «Национале» ей все так мило, так уютно. Я понял, что моя миссия не удалась. Доложив об этом коменданту особняка, я распрощался и уехал. Вскоре Ван и мамочка перебрались обратно в гостиницу.

Несколько интересных встреч у меня было с Ваном и по ту сторону океана. Однажды осенью наша делегация прилетела в Нью-Йорк для участия в очередной сессии Генеральной Ассамблеи ООН. И я узнал из газет, что в ближайшие дни состоится сольный концерт Вана Клиберна в Линкольн-центре. Ван жил в Техасе, а в Нью-Йорке постоянно снимал номер в гостинице «Селисбери», расположенной напротив знаменитого концертного зала Карнеги-холл. Он обрадовался моему звонку и тут же пригласил на свой концерт. К счастью, я был в тот вечер свободен. Судьба опять улыбнулась мне — я получил непередаваемое удовольствие от его игры. После концерта зашел к нему в грим-уборную. Ван сказал, что будет рад меня видеть среди своих друзей за праздничным ужином. И мы сразу поехали в знаменитый отель «Плаза», где нас ждал роскошный стол в Дубовом зале.

Среди гостей Вана оказались знаменитая оперная певица Рената Тебальди и великий композитор Леонард Бернстайн. Разговор, как водится, вращался вокруг концерта. Восторг был всеобщий. Ван улыбался. К моему удивлению, мамочки рядом с ним не было. Случай поразительный — он без нее раньше шагу не делал. Я не стал спрашивать, где она. Забегая вперед, скажу, что Ван до конца ее дней всюду появлялся только с ней. Мать, как я уже говорил, вела все его дела, организовывала бесконечные турне, гастроли. Ван играл, играл и играл… Никакой личной жизни. А ведь он был видный мужчина, талантливый, богатый. Но мамочка полностью подчинила его своей воле. Она сопровождала его даже тогда, когда уже не поднималась с инвалидной коляски. Ван не сумел, а вернее, не пытался освободиться от ее чрезмерной опеки. Такие люди, как Ван Клиберн, всецело отдаются делу своей жизни. Музыка для него была единственным миром, который побуждал его к мыслям, наблюдениям, страстным чувствам. Остальное — лишь приложение к этому миру, не более того.

Л. Бернстайн, Р. Тебальди, В. М. Суходрев, Л. Лайонс и Ван Клиберн в отеле «Плаза»

Нью-Йорк, 1960-е годы

Итак, мамочка на том ужине отсутствовала, и Клиберн, сам того не замечая, был свободен. Это проявлялось в его раскрепощенной манере общения. Бернстайн спрашивал меня о том, насколько напряженна обстановка на Ближнем Востоке, где, как всегда, конфликтовали между собой арабы и израильтяне. Он хотел узнать мое мнение о возможной реакции Москвы на его запланированную поездку в Тель-Авив. Переживал, что в Москве, куда он был приглашен с концертом, на него за эту поездку могут обидеться. Я, разумеется, его успокоил, но сам подумал, что ведь запросто «обидятся».

Вдруг Ван обратился ко мне:

— Виктор, придумай быстренько что-нибудь остроумное. К нашему столу идет сам Леонард Лайонс.