Язык мой - друг мой

— Никита Сергеевич, я из года в год первое место держу по всему району.

Но разве его возьмешь таким аргументом?

— Так если бы у вас не было этих паров, то урожай бы еще возрос, — напирал он.

— А мы считаем, что нам пары нужны, — ничуть не тушуясь перед первым лицом государства, отвечала Гуревич.

Поездка Хрущева должна была завершиться в Целинограде большим совещанием в новом Дворце целинников.

— Ну ладно, — мрачно заключил Хрущев, — на совещании поговорим и об этом.

Я почувствовал, что его тон не предвещает ничего хорошего для Гуревич. А та была по-прежнему совершенно спокойна. Она знала, что за ней — огромный урожай зерна, первенство в районе по всем показателям, и отстаивала свою правоту. Томпсон, которому я переводил этот диалог, с большим интересом слушал.

Наконец злополучное поле под парами проехали. Снова океан пшеницы, снова бескрайние золотые поля. Хрущев опять повеселел.

Подъехали к полевому стану. Там раскинули огромный шатер, под которым уже были накрыты столы. Запомнилось, что во время застолья Кунаев представил в качестве свидетельства дружбы народов блюдо, придуманное на целине, — бешбармак из конины и свинины. Вот, мол: казахи стали есть свинину, а русские — конину.

Хрущев не очень долго побыл за столом, поспешил в обратный путь — к поезду. Там, в вагоне, Томпсон взял у него интервью и пообещал, что к утру уже в готовом виде представит его Хрущеву.

Я сказал Никите Сергеевичу, что вряд ли успею до начала совещания перевести текст на русский в письменном виде. Он ответил: «Ничего, ты же сможешь перевести его мне устно». На том и порешили.

Томпсон, поблагодарив Хрущева, ушел к себе в купе. А мне Никита Сергеевич предложил остаться. Остался и председатель Комитета по заготовкам сельскохозяйственных продуктов, не помню сейчас его фамилию. Хрущев стал довольно сердито говорить о парах, которые ему удалось обнаружить на землях Гуревич. И надо отдать должное председателю Комитета: он начал не то чтобы спорить, но вежливо возражать Хрущеву, оправдывая Гуревич. По сути дела, он защищал пары, оперируя убедительными доводами в пользу того, что с использованием паров урожай в среднегодовом измерении будет стабильнее и выше. Приводил примеры из практики Канады и Америки. Хрущев сначала возражал. Тоже в доказательство приводил факты. Потом ему стало их не хватать. И кончилось тем (к тому времени это уже было характерно для Хрущева), что он хлопнул ладонью по столу и резко сказал:

— Ну все. Хватит разговоров. Будет так, как мы решили!

Сказал как отрезал.

К вечеру мы были в Целинограде. Там нас поместили в один из обкомовских гостевых домиков. Томпсон и его журналист работали всю ночь и к утру подготовили текст. Взяв его, я поехал в особняк, где ночевал Хрущев. Он завтракал в одиночестве. Усадил меня напротив себя, предложил составить ему компанию. Сидим, едим, разговариваем. Он спрашивает:

— Ну а как тебе-то целина?

В самых восторженных тонах, совершенно искренно, я высказал свои впечатления. Упомянул директора совхоза Гуревич. Вот, мол, какие женщины у нас, Никита Сергеевич, — вроде бы из Ленинграда, а смотрите, как она здесь освоилась, командует, действительно мужиков в руках держит. Хрущев вздохнул:

— Да, все верно… Но ты понимаешь — неграмотная. Просто неграмотная. Отсталый человек.

Он сказал это с сожалением, даже с болью. Чувствовалось, что он на самом деле считает Гуревич отсталой и неграмотной, неспособной поспеть за его новациями.

Потом я перевел ему текст интервью. Он его одобрил. Мы попрощались, и я уехал.

Был конец лета 1964 года. Хрущев выглядел крепким, бодрым и очень энергичным. И кто бы мог подумать, что через каких-нибудь два месяца его «верные» соратники напишут в официальном сообщении о Пленуме ЦК, что этот человек освобожден от всех занимаемых должностей в связи с преклонным возрастом и ухудшением состояния здоровья.

Лицом к лицу с Америкой

О том, какое значение Хрущев придавал встречам и беседам с представителями средств массовой информации, особенно зарубежных стран, написано выше. Для него, повторяю, это было прежде всего способом непосредственно обратиться к широкой общественности, а точнее, в его понимании, — к многомиллионным «массам трудового народа» с целью открыть им глаза на «великие истины», которые он провозглашал.