Язык цветов

К середине дня я убедила себя в том, что на кухне меня ждет обед из нескольких блюд. Я вылезла из голубой комнаты с малышкой, приклеенной к груди. Увидев, что плита выключена, на горелках ничего не стоит и духовка холодная, я чуть не зарыдала. Положив малышку на кухонный стол, я рассеянно гладила ее, одновременно ища, что бы поесть. В глубине шкафа нашла две банки с супом. Малышка захныкала и начала плакать. Этот звук заставил мышцы моей руки ослабнуть, и я не смогла повернуть консервный нож. Сдавшись на полпути, я отогнула крышку ложкой и стала пить холодный суп, даже не останавливаясь, чтобы вздохнуть. Осушив банку до дна, я швырнула ее в раковину. Услышав резкий звук, малышка вздрогнула и прекратила плакать; паузы хватило, чтобы я успела прижать ее к груди. Потом я отнесла ее в голубую комнату; голод я так и не утолила.

Пятница началась так же, как четверг, только теперь я уже сутки не спала и была так же голодна, как мой неспособный насытиться ребенок. Она пила молоко, а я ела орешки в кровати. Мамаша Марта предупреждала, что малышка будет расти и расти, и я успокаивала себя мыслью, что так нужно. Наверняка это скоро кончится. Она и так уже выпила меня почти до дна, подумала я, просовывая палец под складку, которая когда-то была моей грудью.

В полдень я оторвала малышку от груди и увидела на ее губах кровь. Мои соски высохли и потрескались от постоянного сосания. Она сосала не только молоко, но и мою кровь; неудивительно, что я была без сил. Вскоре от меня вообще ничего не останется. Я аккуратно положила ее на кровать, взмолившись, чтобы хоть на этот раз она не проснулась. В морозилке осталась замороженная еда, приготовленная Марленой.

Но малышка проснулась, как только я ее отпустила, и потянулась подбородком к моему израненному соску. Я вздохнула. Не может быть, чтобы она еще не наелась; но я все равно взяла ее на руки и дала попытаться высосать хоть что-то из моей сдувшейся груди.

Она причмокнула всего два раза, после чего снова уснула с раскрытым ртом. Однако, как только я попыталась положить ее на кровать, проснулась тут же, заворковала, причмокнула и выпятила губы.

Тогда я приложила ее к груди с силой.

– Если хочешь есть – ешь, – раздраженно проговорила я. – Только не засыпай у груди.

Малышка поморщилась и присосалась. Я вздохнула, пожалев, что схватила ее так раздраженно.

– Молодец, большая девочка, – как попугай повторила я слова мамаши Марты. Но в моих устах они звучали неестественно, вымученно. Я погладила малышку по головке; над ее ухом торчал пушистый черный хохолок.

Когда она опять уснула, я медленно поднялась и понесла ее к колыбели. Должно же ей быть уютно в ограниченном, мягком пространстве, подумала я, опуская ее вниз буквально по миллиметру. Мне удалось положить ее, но едва я отпустила руки, как она снова заплакала.

Тогда я встала над ней и стала слушать ее плач. Я должна была поесть. С каждым голодным часом реальность все больше ускользала от меня, но слушать ее вой было просто невыносимо. У хорошей матери дети не плачут. Хорошая мать ставит интересы детей прежде собственных, а больше всего на свете мне хотелось быть хорошей матерью. Если я хоть раз сделаю все правильно, то я смогу компенсировать все зло, что причинила людям.

И вот я снова взяла малышку на руки и стала ходить с ней по комнате. Моим соскам нужен был отдых. Я баюкала ее, напевала и качала, как Марлена, но малышка не успокаивалась. Ворочая головой из стороны в сторону, она принялась сосать прохладный воздух, нащупывая сосок. Я села на диван и прижала к ее щеке мягкую круглую подушку. Но ее было не так легко обмануть. Она заревела в голос, заглатывая воздух, давясь и вытягивая над головой свои короткие ручки. Да не может быть, чтобы она хотела есть, подумала я, куда ей столько? Лицо малышки стало красным, как кровь, все еще сочащаяся из моего соска. Я подошла к колыбели и опустила ее на матрас.

На кухне я замолотила кулаками по столу, выложенному плиткой. Это я голодна, а не ребенок. Мне нужно было позаботиться о себе. Пусть подождет всего час, пока я не наемся, а мои соски не отдохнут. Хотя она лежала на другом краю комнаты, я видела ее лицо, ставшее фиолетовым от натуги. Ей нужна была я; она не понимала, что мое тело ей не принадлежит.

Я вышла из комнаты, подальше от шума, и встала у окна в спальне Натальи. Я больше не могла дать этому ребенку грудь после того, как кормила ее тридцать шесть часов без перерыва. Я была уверена, что она выпила все мое молоко и принялась сосать уже что-то совсем другое, куда более ценное, жидкость, без которой сердце и нервная система работать не смогут. И она не остановится, пока не сожрет меня всю, не высосет всю жидкость, помыслы и эмоции из моего тела. Я стану пустой раковиной, неспособной думать, а она все равно не насытится.