Язык в языке. Художественный дискурс и основания лингвоэстетики

ввиду того, что искусство, по мысли символистов, способно непосредственно, помимо чувственного опыта, приобщать человека сверхреальности, оно перестанавливается в иерархической структуре познавательных ценностей на ступень выше по сравнению с эмпирической наукой, начинает конкурировать с ней, приобретает экспериментальный облик и делает одной из преобладающих свою когнитивную функцию [Смирнов 2001: 39].

Это обстоятельство позволяет скорректировать тезис Р. О. Якобсона о преобладании эстетической функции в поэтическом языке. Экспериментальное поэтическое творчество на равных правах задействует также и другие традиционные функции языка, в их числе и когнитивную функцию, и метаязыковую функцию126.

По мнению Р. О. Якобсона, поэтическая и метаязыковая функции языка кардинально отличаются, так как по-разному реализуются на осях селекции и комбинации:

Могут возразить, что метаязык также использует эквивалентные единицы при образовании последовательностей, когда синонимичные выражения комбинируются в предложения, утверждающие равенство: А = А («Кобыла – это самка лошади»). Однако поэзия и метаязык диаметрально противоположны друг другу: в метаязыке последовательность используется для построения равенств, тогда как в поэзии равенство используется для построения последовательностей [Якобсон 1975: http].

Имеется в виду, что метанаучные высказывания (как, например, словарные дефиниции) устанавливают на синтагматической оси тождество различных имен объектов (как в приведенном примере о «кобыле»), а поэтические высказывания размещают на синтагматической оси подобные имена из единой парадигмы (как, к примеру, в стихотворении В. Хлебникова «О, рассмейтесь, смехачи», где подобными являются и звуки, и корни слова «смех»). Однако, как показал ряд лингвистических исследований последнего времени, метаязык и метаязыковая рефлексия стали органичной частью поэтического языка, начиная с литературы авангарда127. Примером тому может служить фраза из стихотворения Г. Стайн Rose is a rose is a rose is a rose, в которой реализуются оба принципа построения высказывания.

Как мы отмечали в предыдущих параграфах, Р. О. Якобсон, а за ним Г. О. Винокур, понимали под «самореферентностью» способность слова в поэтической речи рефлексировать самое себя. Они также отмечали особую частотность действия этого принципа в поэзии авангарда (В. Маяковский, В. Хлебников). Однако представители «формальной школы» не распространяли этот принцип далее, чем уровень слова как такового, имея в виду лишь семантическую самореферентность. Собственно, этим указывалось, что слово в художественной речи отсылает не столько к вещам реального мира, сколько к собственным лингвистическим составляющим: фонетическим, графическим, морфологическим и любым иным.

Однако в тех поэтических явлениях, где присутствует установка на языковой эксперимент, самореферентность проявляет себя на всех уровнях художественного языка: от слова до текста и далее до масштаба целостного идиостиля. Каждый элемент соответствующего уровня отсылает здесь к собственной форме (каждая часть отсылает к целому, и наоборот). В этой связи можно сказать, что внутренняя форма – играющая вообще в поэзии, согласно А. А. Потебне и А. Белому, важнейшую роль – в художественном эксперименте приобретает всеобъемлющее значение. Вспомним, что В. Хлебников ввел не только понятие «самовитого слова», – несомненно, повлиявшее на «формалистскую» доктрину, – но и менее известное понятие «самовитых речей». В этом же ряду находятся поиски С. Малларме «самородного слова».

Учитывая эту особенность, можно говорить о самоорганизации речевого материала в языковом эксперименте. Согласно Ю. М. Лотману,

самоописание той или иной семиотической системы, создание грамматики самой себя является мощным средством самоорганизации системы [Лотман 2000: 547].