Языков

Юлий Исаевич Айхенвальд Языков

Гоголь передает, что, когда стихи Языкова появились отдельною книгой, Пушкин сказал с досадой: «Зачем он назвал их: Стихотворения Языкова? Их бы следовало назвать просто: Хмель! Человек с обыкновенными силами ничего не сделает подобного: тут потребно буйство сил». И потом в известном послании к автору хмельной книжки Пушкин повторил свое определение:

Нет, не кастальскою водой
Ты воспоил свою Камену;
Пегас иную Ипокрену
Копытом вышиб пред тобой.
Она не хладной льется влагой,
Но пенится хмельною брагой;
Она разымчива, пьяна…

Однако Белинский именно эту опьяненность Языкова ставил ему в вину и, что еще тяжелее для поэта, не верил в нее. И действительно, теперь, когда читаешь стихи «Вакха русской поэзии», невольно приходит на мысль, что та неуклонная планомерность, с какою он поет вино, далека от непосредственной удали, разгула и имеет в себе не много искреннего. И утомляют бесконечные и однообразные воспоминания о «студентских» попойках или сравнительная оценка шампанского, рейнвейна и малаги. Неубедительны «слова святые: пей и пой». В теоретическом пьянстве Языкова, как в безумии Гамлета, видна система. И может быть, он больше поет вино, чем пьет его.

Но если не пьянит обильное «искрокипучее» вино языковских стихотворений, то как хмель действует их буйная фонетика, энергия полнозвучности, «водобег» звуков, по поводу которого говорил Гоголь: «Имя Языков пришлось ему недаром. Владеет он языком, как араб диким конем своим, и еще как бы хвастается своею властью… Все, что выражает силу молодости, не расслабленной, но могучей, полной будущего, стало вдруг предметом стихов его. Так и брызжет юношеская свежесть от всего, к чему он ни прикоснется». У него – талант «словоохотный»; он любит не просто «льющийся кристалл разговора», но непременно разговор шумный; по его стихам обильно рассыпаны эпитеты звуковые, всякая хвала громоподобию, громозвучию, гудящему колоколу, шуму широководной реки, топоту «бурноногого коня», «многогромной» войне и, главное, неиссякаемой кошнице звучности – русскому языку:

Метальный, звонкий, самогудный,
Разгульный, меткий наш язык!

Звучность Языкова влияет почти физиологически, и то громкое, звонкое, «самозвонное», что есть в его стихах, пробуждает в самом авторе и в его читателях соответственные эмоции. До сих пор распевают эти вольные, мужественные, боевые песни Языкова «Из страны, страны далекой» или:

Нелюдимо наше море,
День и ночь шумит оно;
В роковом его просторе
Много бед погребено.
Смело, братья!
Ветром полный
Парус мой направил я:
Полетит на скользки волны
Быстрокрылая ладья!
Облака бегут над морем,
Крепнет ветер, зыбь черней;
Будет буря: мы поспорим
И помужествуем с ней.

Сила сопутствует ему и когда он говорит о природе, ему больше нравится не ее пейзаж, а ее волненье. Вообще, он «сердцем пламенным уведал музыку мыслей и стихов»; он – поэт динамического, и оттого так гибельно подействовало на него, что он остановился. Однажды прерванного движения он уже не мог восстановить. Хмель звучности скоро стал у Языкова как будто самоцелью, и в звенящий сосуд раскатистого стиха, порою очень красивого, в «стакан стихов» уже не вливалось такое содержание, которое говорило бы о внутреннем мужестве. Из чаши, когда-то разгульной, поэт стал пить «охладительный настой», ослабело «жизни мило-забубённой крепкое вино», и метался Языков на разных концах этой жизни, между своими и чужими краями, между родиной и чужбиной, ни здесь, ни там не воскрешая уже прежней кипучести. У него сохранился прежний стих, «бойкий ямб четверостопный, мой говорливый скороход»; но мало иметь скорохода, – надо еще знать, куда и зачем посылать его.

Языков кончился.
Уж я не то, что был я встарь:
Брожу по свету, как расстрига;
Мне жизнь, как старый календарь,
Как сто раз читанная книга.

Настал какой-то знойный полдень, который и задушил его поэзию. Как своеобразно говорит прежний поэт, теперешний «непоэт»: