Языковеды, востоковеды, историки

Лишь из воспоминаний П. С. Кузнецова мы узнаем, что Ломтев при участии других молодых членов «Языкофронта» писал «новую методологическую грамматику, опирающуюся на диалектико-материалистические основания», текст которой пока что неизвестен. Как пишет Кузнецов, в ней «части речи определялись как классы слов, отражающие действительность через классовое сознание. Существительное отражало действительность через классовое сознание предметно, глагол отражал действительность через классовое сознание процессно, и т. д.». Если текст передан точно, то, откинув шелуху «классового сознания», мы получим вполне традиционное понимание частей речи. Это все же было лучше, чем призывы Марра в те же годы «упразднить грамматику».

Марристы предпринимали меры, позволявшие им сохранять монополию в науке. Статью, напечатанную на идиш, прочитал ученик Марра С. Д. Кацнельсон, назвавший за нее Тимофея Петровича «меньшевиствующим идеалистом», который «повторяет зады Штирнера» (теоретика анархизма середины XIX в.). Но главным забойщиком в борьбе марристов с «Языкофронтом» выступал «выдвиженец», биография которого почти повторяла биографию Ломтева: принадлежал к той же возрастной группе (на два года моложе), из крестьян, окончил педагогический техникум, затем вуз и стал аспирантом, русист по специализации, комсомолец. Главное отличие – его руководителем в аспирантуре был Марр. Это был Федот Петрович Филин, впоследствии член-корреспондент АН СССР и директор Института языкознания, а потом Института русского языка. По его выражениям, «под флагом марксистской фразеологии Ломтев протаскивает соцфашистскую контрабанду, совершенно не считаясь с тем, что доклад он делает в стенах Коммунистической академии», взгляды Ломтева – «открытая защита идеологии буржуазии», «через Гумбольдта Ломтев проталкивает кантианство в его самой реакционной части».

«Языкофронт» продержался дольше, чем Е. Д. Поливанов: более двух лет. У него была поддержка наверху, особенно в Наркомпросе, где работал один из его организаторов К. А. Алавердов. Тот дружил с Н. К. Крупской и обработал ее против Марра. Как-то она пригласила сотрудников НИЯз в свой наркомат и делилась с ними воспоминаниями о том, что Владимир Ильич интересовался сравнительно-историческим языкознанием (отрицавшимся Марром). Но сторонники Марра оказались сильнее. Ломтев и его соратники теряли одну позицию за другой. Их печатный орган «Революция и язык» прекратился после первого номера, «Языкофронту» пришлось самораспуститься в феврале 1932 г. Наконец, в начале 1933 г. в НИЯз прислали комиссию по проверке, в результате работы которой весной 1933 г. институт был закрыт, а его сотрудники должны были искать себе работу. Ломтев, не имевший прочных корней в Москве и уже установивший контакты с Минском, решил уехать туда. Научную биографию, казалось, успешно развивавшуюся, надо было начинать заново. Впрочем, время было: молодому ученому еще не исполнилось и 27 лет.

В Минске Тимофей Петрович осел надолго: до 1946 г. (с перерывом на годы оккупации). Там он был на хорошем счету и занимал руководящие должности: зам. директора Института языкознания АН БССР, а затем зав. отделением языка Института языка и литературы, деканом филфака и зав. кафедрой русского языка и литературы в Белорусском университете. Бывали в новой жизни и неприятности. На одной из лекций он рассказывал нам, как его долго прорабатывали за рекомендацию вступить в переписку со знаменитым Пражским лингвистическим кружком, одним из тогдашних центров мировой лингвистики. Кружок прислал в Минск письмо с предложением сотрудничать, проект ответа поручили Ломтеву. Он написал, что в кружке состоят представители «идеологически чуждой науки», но это крупные ученые и переписка с ними целесообразна. Результат – новые проработки, впрочем, не имевшие для ученого катастрофических последствий. Однако все это отсрочило его вступление в партию, состоявшееся лишь перед войной.

Языкознание в Белоруссии стало складываться лишь незадолго до революции. Создание БССР поначалу стимулировало его развитие, в 20-е гг. ставшее довольно активным. Некоторое время в конце 20-х гг. в Минске даже работал крупнейший ученый Н. Н. Дурново, правда, жаловавшийся на провинциализм местных специалистов (см. очерк «Никуда не годный заговорщик»). Но на грани 20-х и 30-х гг. разгорелась борьба с «национализмом», нормальная работа стала невозможной, а после 1937–1938 гг. первое поколение белорусских языковедов перестало существовать. Восстанавливать белорусскую науку о языке пришлось в 30-е гг. Ломтеву, и с тех пор ее традиция уже не прерывалась.