Языковеды, востоковеды, историки

И совсем нестандартным для конца 80-х и начала 90-х гг. был его интерес к евразийству. Давняя любовь к лингвистическим идеям Н. С. Трубецкого привела его к историософским концепциям князя. В 30-е гг. за чтение любых сочинений Трубецкого арестовывали, с 50-х гг. с его лингвистических трудов запрет был снят, но и в 1987 г. даже его статья «Мысли об индоевропейской проблеме» печаталась с купюрами, о публикации же или комментировании евразийских работ не могло быть и речи. Но и когда цензура ослабла, евразийские идеи оказались мало востребованными: они противоречили одной из аксиом нашего «демократического» движения, согласно которой все образцы для России находятся на Западе. И Олег Сергеевич едва ли не первым у нас начал всерьез заниматься евразийством.

В те годы в академическом Институте востоковедения, где я работаю, практиковалось приглашение для выступлений, как тогда говорили, «прорабов перестройки», причем организатором выступал партком: помню выступления Ю. Афанасьева, Р. Медведева, Л. Разгона, Н. Шмелева и др. Это было возрождением институтской традиции 60-х гг., прекращенной после знаменитого выступления А. И. Солженицына. Как-то, уже в начале 1991 г., возникла идея пригласить кого-нибудь с рассказом о евразийстве. Я предложил кандидатуру Широкова, предупредив о его антикоммунизме. Членов парткома (часть которых вскоре выйдет из партии) это не испугало, но я боялся, что уже Олег Сергеевич не захочет иметь дело с ненавистной организацией. Вопреки моим опасениям он легко согласился выступить и сделал доклад. Видно было, что он чувствовал невостребованность своей деятельности и был рад любой возможности рассказать о том, что его волновало.

В «Вестнике МГУ» Широков опубликовал несколько важных статей Трубецкого, это были их первые издания на родине автора. Еще при жизни Олега Сергеевича евразийские идеи стали, наконец, популярны, но совсем не в той среде, к которой он принадлежал. Те, кто не приняли того, что произошло в августе 1991 г. и в октябре 1993 г., и сожалели о разрушенной державе, но уже не могли сохранять коммунистические идеи в неизменном виде, начали обращаться к «третьему пути» в евразийском варианте. И не надо забывать, кому принадлежит приоритет в открытии этих идей.

Широков имел сложный характер. У него часто не складывались отношения с людьми, а его промежуточное положение в научной жизни факультета дополнительно осложняло его отношения и со своей кафедрой, и с соседями с кафедры структурной (затем теоретической) и прикладной лингвистики. Помню, как довольно долго, обидевшись на что-то, он бойкотировал заседания диссертационного совета, в котором продолжал состоять, потом, правда, бойкот прекратился. Была здесь неуживчивость, но была и независимость. И нередко в конфликтных ситуациях он бывал прав.

Ушел из жизни Олег Сергеевич как-то неожиданно и быстро. Рассказывают, что он за несколько дней до смерти точно предсказал, какого числа умрет. Еще многое он мог бы сделать. А факультет стал без него бедней. Его яркая и нестандартная личность очень запоминалась.

Дойти до языка Адама (С. А. Старостин)

Писать о Сергее Анатольевиче Старостине (1953–2005) мне особенно трудно. Все другие мои «герои» – либо исторические личности, которых я знаю лишь по книгам, документам и воспоминаниям, либо мои старшие коллеги, между которыми и мной существовала дистанция. А Старостин был на восемь лет меня моложе, мы познакомились, когда он был школьником, а я студентом, мы были на «ты», и, казалось, это не та фигура, о какой надо писать мемуары. Но очень рано я стал чувствовать, что среди коллег моего поколения он отличается от всех остальных, что он выбивается из любого ряда. А потом неожиданная и ранняя смерть.

Но рассказ о Сергее Анатольевиче хочется начать с его отца Анатолия Васильевича Старостина. Сын мало его знал: родители разошлись вскоре после его рождения. Но, несомненно, ему передались некоторые отцовские способности, особенно полиглотизм.

Сам я с Анатолием Васильевичем не был знаком, но много слышал о нем от своего отца, который работал с ним в конце 40-х гг. в Издательстве иностранной литературы (Иноиздате, как тогда говорили, потом разделившемся на «Мир» и «Прогресс»). На отца он произвел сильное впечатление, и он много позже даже написал о нем рассказ «Полиглот». Единственный сохранившийся его экземпляр я потом нашел среди бумаг отца и подарил Сергею Анатольевичу, тот был ему рад, но после его смерти текст куда-то делся, поэтому кратко пересказываю основное по памяти.