Ибо не ведают, что творят

…Странный это был сон, не столько чувственный, сколько головной, информативно-графический. И картинка была, и глубинное осознание ее одновременно: массовое и опасное, гибельное нашествие карликов. И длился этот сон очень недолго, одно мгновение, может быть: картинка, тревожное осознание ее и – вспышка боли, от которой я тотчас проснулся. Видимо, неловко шевельнул ногой во сне, дернулся. Неприятный сон! Напрочь исчезло ощущение полноты, радости от сна предыдущего – светлого, многоцветного и многозвучного, когда среди южного моря, на острове, выбирали Королеву Красоты… – а теперь неясная тревога осталась, ожиданье беды… Но это же неправда! Неправда! – убеждал я себя, это всего лишь сон…»

(«Карлики», 1988 г.)

Но я стал видеть теперь похожее и наяву. Серовато-желтенькие, серовато-зелененькие монстры, словно «капричос» Гойи… Они поселялись в людях. Они превращали их в зомби…

«Ростовская элегия»

Книга «Листья» вышла в конце 1974-го года, когда я вышел из больницы и, окончательно восстановившись благодаря специальным упражнениям и тренировкам, побывал даже в археологической экспедиции на Северном Кавказе, в Чечне. Книга вышла тиражом небольшим по тем временам, но все-таки не самым малым – 50 тысяч. Самому «молодому» произведению, вошедшему в нее – «Путешествию» – исполнилось со дня рождения 7 лет, самому «пожилому» – рассказу «Листья» – 14. «Переполоху» – 8, «Подкидышу» – 11… Но все-таки она вышла. Эпопея ее издания длилась больше трех лет.

Но было бы глубокой ошибкой считать, что в моей «писательской» жизни что-нибудь резко изменилось тогда. Да, я получил гонорар, да, появилось несколько добрых рецензий в прессе, но в литературных журналах и издательствах мои рукописи не принимали по-прежнему. Солженицына выслали и всячески поносили в прессе. В стране стоял холод. Заняться всерьез «Пациентами» я все равно не мог, тем более, что было совершенно ясно: даже малой надежды на публикацию нет.

Конечно, путей, как всегда, несколько. Один, чисто «жертвенный» – отдать себя всего именно этой книге, посчитав возможным положить крест на своей дальнейшей нормальной жизни, оставив уже написанные вещи на произвол судьбы. Этого я не хотел. Второй путь – рассчитывать на публикацию мучительно выстраданного за границей. Этого я не хотел тоже. Я ведь все равно продолжал считать, что главное – это все-таки жизнь. И жизнь – на родине. Где гарантия, что «Пациенты» – моя лучшая вещь, ради которой можно пожертвовать всем? Такая СЛЕПАЯ жертвенность – ошибка. Правильнее, казалось мне, не бросаться на амбразуру. Правильнее – победить. Полностью победить. Не ставя на кон подаренную мне Природой (Богом?…) жизнь.

Вскоре – по настоянию, между прочим, редакторши Валентины Михайловны Кургановой, которая, при всем, при всем, конечно же, сыграла великую историческую роль в судьбе автора этих строк, я подал заявление о приеме в Союз Писателей – хотя Союз этот уже порядком дискредитировал себя «в глазах мировой общественности» (и нашей общественности тоже) тем, что вывел из своих рядов не только Солженицына, но и некоторых других хороших писателей, чьи произведения печатались за границей. Тем не менее, редакторша настойчиво убеждала меня, резонно аргументируя тем, что главное для меня все же не игра в достоинство, о которой ведь даже никто не узнает, а – публикация того, что мною написано. Вступление же в Союз этому несомненно поможет. Не говоря уже о том, что это все же защита – и от милиции, и от ОБХСС. Она же и помогла собрать необходимые рекомендации известных членов Союза. Мне написали свои рекомендации известные писатели, члены Союза – Фазиль Искандер, Владимир Гусев и – тот самый Рецензент, который когда-то был членом редколлегии «Нового мира» и который писал «внутреннюю рецензию» на сборник «Листья».

Еще в августе 73-го, несмотря на легкую боль в спине, я все же попытался совершить Велопутешествие № 5 – по Золотому кольцу России, то есть круговой маршрут по старейшим и красивейшим городам Средней полосы. Но доехал только до Ростова Великого. Потому что именно там произошло романтическое событие, которое я и описал потом – уже после выхода «Листьев» – в небольшой повести, названной так: «Ростовская элегия».