Ибо не ведают, что творят

Преклонения перед кумирами у меня не было никогда. Уважение – да, безусловно. Что же касается преклонения, то ровно наоборот: я почему-то с детства был подсознательно убежден, что люди по-настоящему значительные – это самые нормальные, простые в обхождении люди, с которыми найти общий язык как раз очень легко. Да ведь и в книжках об этом писали. И я всегда удивлялся: почему это принято перед кумирами «писать кипятком»? Что это за странная тенденция у нас такая? И я наоборот: встречаясь со знаменитым человеком, как-то автоматически старался быть даже слегка грубоватым, чтобы он, не дай Бог, не подумал, что собираюсь перед ним лебезить. То же, кстати, испытывал всегда и по отношению к самым красивым женщинам. Не в смысле грубости, конечно, а в смысле раскованности: чем красивее, чем прекраснее женщина, тем, мне казалось, легче найти с ней общий язык. Что, кстати, всегда и оправдывалось. Не везло же мне постоянно с надутыми, напыщенными идиотами обоих полов.

О Твардовском ходили легенды. Пожалуй, в то время не было более уважаемого человека в среде интеллигенции. Он и поэт был на самом деле хороший (один «Василий Теркин» чего стоит, а тут еще и «Василий Теркин на том свете» появился), но его деятельность на посту главного редактора «Нового мира» вызывала уважение, может быть, даже большее. Многие из хороших писателей получили путевку в жизнь именно в ТОМ «Новом мире». Если бы таких людей было побольше в нашей стране! Увы, их в ХХ веке было буквально наперечет.

(«Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан» – эти слова Некрасова сейчас измызгали, сегодняшние крошечные «кумиры» даже издевались над ними, но для России они всегда имели огромный смысл, а сейчас вспомнить их самое время. «Поэтов» в России сегодняшней хоть пруд пруди, а вот граждан почти не осталось. Вот и воспевают ничтожество и ничтожеств. Вот и гибнет, почти погибла страна).

Идя на редколлегию, я не знал, какого мнения Твардовский о моей повести, да и в редакции никто не знал – ему дали верстку буквально дня два назад, он читал ее на даче… А чтобы поменьше нервничать и отвлечься, перед редколлегией я печатал фотографии, завесив окна дома, – снимки новогоднего праздника в одном из детских садов. Нервничал не от встречи – нервничал потому, что решалась судьба повести, прочтения которой ждал так долго. Публикация уже не рассказа, а целой повести, да еще столь «острой» по тем временам, автоматически сделала бы меня уже писателем признанным, известным: естественно, прием в Союз Писателей (а это по тем временам многое значило); естественно, гонорар и возможность заниматься своим делом спокойно какое-то время («Путешествие» я написал, но задуман и уже начат был роман «Пациенты»). К тому же публикация еще чего-нибудь из уже написанного…

Что мне сразу не понравилось, когда еще только вошел в редакцию, – обстановка явного ажиотажа, вздрюченности сотрудников. Не понравилось не из-за себя, не понравилось вообще. Терпеть не могу такой истеричности – это же признак ничтожества, рабства. Что он, Твардовский, не человек, что ли? И еще. Ведь вся редколлегия, собственно, была посвящена, как мне сказали, исключительно судьбе моей повести. Но на меня никто и внимания не обратил. Ждали самого Твардовского, а я кто такой? Вот скажет Твардовский, что хорошо – тогда внимание и обратят, а пока что я ничего еще не заслужил.

Совсем отвратительной показалась мне реакция на меня секретарши Твардовского – не помню, как ее звали. Средних лет, довольно импозантная женщина, культурная на вид (да ведь какую попало он бы в секретарши не взял, я думаю), она этак свысока глянула и изрекла:

– Что, поджилки трясутся? Молодой автор, понятно, естественно…

То есть, мол, пришла мошка этакая на встречу с гигантом, поджилки должны трястись, а то как же! Так во всяком случае это звучало, хотя поджилки у меня вовсе и не тряслись. И такая значимость была в ее взгляде, словах, я чуть не выругался. А хотелось. Причем обязательно матом.

Тучи над Твардовским в то время сгущались – цензура ЦК все чаще снимала уже набранные и поставленные в номера журнала вещи, кремлевским старцам надоело терпеть этот очаг вольномыслия, да и Солженицына трудно им было простить – его имя ведь все громче звучало за рубежом. А тут еще и Чехословакия… Ходили слухи, что Твардовский пьет, хотя пока что с цензурой упорно воюет. Каким он выглядит? Разумеется, было весьма интересно… Но – тем более! – ажиотаж в редакции мне не нравился: как же любят у нас все навешивать на одного человека! Ну, Твардовский и Твардовский. А вы что? Твардовский один не может, его поддерживать надо, но если вы такие ничтожества, то какая от вас поддержка? Отвратительно!

И вот словно ветром подуло, слух прошел: приехал! Все направились в его кабинет. Все – это человек 6-7, включая Инну Борисову, Анну Самойловну Берзер, заведующего отделом прозы, двух заместителей Главного и меня. Только-только вошли, и тут в дверях появился Твардовский.