Итак, Хедвиг действует согласно представлениям Грегерса о том, что в данной ситуации следует сделать, дабы вернуть жизни смысл. Но она совершает свой поступок не ради абстрактных идеалов, а из естественной любви к другому человеку. Насколько она все это осознаёт, неизвестно, да и не имеет большого значения. Хотя Хедвиг действует спонтанно и импульсивно, она стремится доказать Ялмару, что любит его.
Хедвиг — единственный персонаж в драме, который открыт как для мира Ялмара, так и для мира Грегерса. Пусть не вполне осознанно, но она вовлечена в конфликт этих двух миров, каждый из которых ей близок. Жизнь и душа героини рвутся пополам, когда она пытается соединить в себе оба мира — что, как выясняется, в принципе невозможно. Совершить жертвоприношение на чердаке, пребывая в мире иллюзий, — это ужасный, трагический абсурд. Можно предположить, что Ибсен, подчеркивая трагикомизм смерти Хедвиг, хотел обратить наше внимание на абсурдность общей картины жизни, которую представляет драма. Он утверждал, напомним, что вне этого трагикомизма смерть Хедвиг нельзя объяснить.
Мир идеализма — а Грегерс при всем своем несовершенстве представитель именно этого мира — обладает
Грегерс мечтает о лучшей жизни. Это движущая сила его идеализма и единственная нить, соединяющая Грегерса с реальностью. Но он смотрит на людей исключительно через призму своего прошлого. Он мечтает жить ради будущего, но не может освободиться от горького опыта одинокого детства в несчастливой семье. Он сам «ущербный ребенок», и в этом у него много общего как с Ялмаром, так и с Хедвиг.
В драме только Хедвиг да старик Верле умеют открываться окружающему миру и тем самым изменяться, находить что-то новое. Они оба сохранили в себе естественное, неиспорченное детское мироощущение. В этом старый одинокий Верле походит на ту, которая, по всей вероятности, приходится ему родной дочерью. Они оба демонстрируют детскую открытость. Фру Сербю говорит о старике, что он впервые в своей жизни разговаривает с другим человеком «не таясь, чистосердечно, как ребенок» (3: 710).
Такая детская открытость, вероятно, является спасительной для старого Верле — но для Хедвиг она становится роковой. Верле, говорит фру Сербю, несмотря на то что совсем одряхлел, не растратил своих лучших качеств — фру подразумевает именно его «детскую» непосредственность. Вероятно, ибсеноведам пора реабилитировать старика — как это убедительно делают женщины в драме. Лишь тот, кто сохранил в себе лучшее — неиспорченную детскость, — способен действовать, помня об
«Дикая утка» — драма о людях, не уверенных в себе, запертых на темном чердаке. Большинство из них были «подстрелены» жизнью много лет назад и все-таки выжили. Зато невинный и неопытный ребенок гибнет в этом мире взрослых.
Отчаянный поступок героини, судя по всему, ничего не значит для остальных. В доме Экдалов все остается по-прежнему — все говорят на том же языке, носят в себе те же мысли и совершают те же поступки. Старый Экдал шаркает ногами по сцене и бормочет о том, что «лес мстит», воспринимая себя как объект этой мести. Пьяный Молвик, едва держась на ногах, несет околесицу на своем богословском языке. Ялмар, пожалуй, в иные моменты ощущает страдания окружающих. Он страдает и сам, однако стремится поскорее переложить вину на кого-нибудь другого. Заламывая руки, он кричит вверх: «О, ты там!.. Если ты есть!.. Зачем ты допустил это?» (3: 736).
В финале драмы отчаянная надежда идеалиста Грегерса противопоставляется холодному цинизму реалиста Реллинга. Трудно вывести из этой драмы какую-либо мораль. Но один вывод сделать все-таки можно: то, что наполняет жизнь одного человека, может разрушить жизнь другого.
В это же время Ибсен написал, что больше не верит в