Идеал, un grand poète français

Я отправился в кафетерий, где выпил стакан чаю и съел пять четырехкопеечных рогаликов, извалянных в сахарной пудре. На улице шел мелкий дождь. В свете фонарей блестели и переливались оплывшие кучи черного подтаявшего снега на обочинах. Из кустов пахло дерьмом и весной. От рогаликов подташнивало. Я закурил “Приму” и не торопясь двинулся куда глаза глядят.

Когда я вернулся, женщины уже не было. На мой вопрос Иди ответил с усмешкой:

— Баба с возу — кобыле легче.

— Ну ты и сука, Иди, — сказал я устало. — Мать все же…

— Когда мне было шестнадцать, — сказал он, — я нашел ее дневник… общая тетрадь… на обложке было написано — “Записки сельской учительницы”… открыл — а там ничего, ни одного слова… ты бы знал, какой это был для меня ужас… вся ее жизнь — ни одного слова… я испугался… я подумал: вот что меня ждет…

Иди достал из тумбочки бутылку водки, выложил на бумажку котлеты.

Мы выпили, и он заговорил о доме, о поселке, где родился и вырос. Поселок лесорубов и охотников, бревенчатые дома, школа, магазин, клуб и фельдшерский пункт, запахи сосновой коры, солярки и скипидара, которым мужчины смазывали сапоги. Нелегкая, скудная жизнь, грубоватые нравы. Крепкие мальчишки смеялись над хилым очкариком Иди, которому недоставало сил хотя бы раз подтянуться на турнике. В спортзале спелые одноклассницы обступали его и толкали сиськами и животами, пока он не падал… эти женщины с их запахами, их месячной кровью, с их жадностью и грубостью… они такие липкие… их смех… этот хохот… они все хохотали — лесорубы, охотники, их жены, дети… хохотали громко, очень громко… его трясло от омерзения… он спасался от них в книгах… в башне из слоновой кости, куда не было доступа живым… его собеседниками и друзьями стали мертвые…

Но больше всего Иди боялся слепого старика, который бродил по поселку в тяжелом пальто из конской шкуры и ботинках на босу ногу, зашнурованных телефонным проводом. Лицо старика цветом и фактурой напоминало бревно без коры, пролежавшее много лет в траве под солнцем и дождями. Волосы у него росли даже на лбу, пробиваясь пучками из морщин. Он бродил по улицам с утра до вечера и подвывал… заунывная песня без слов, на одной ноте… словно ветер гудел в трубе… он был огромным, этот старик, огромным и страшным… седые грязные волосы до плеч, редкая длинная борода… его боялись… им пугали детей… он чуял детей за версту и ловко бил их палкой… Иди убегал от него во сне, но не мог спрятаться… слепец настигал его, и Иди просыпался, весь в клейком поту, с колотящимся сердцем, обоссавшийся… этот старик всегда точно знал, где находится солнце… когда его спрашивали об этом, он медленно поднимал страшную свою лошадиную голову, раздувал черные ноздри и вытягивал руку… слепым без света нельзя, говорил он, это зрячие могут обойтись без света, а слепые — никак… свет — это все, что у них осталось… он говорил, что глаза у него выклевали вороны, когда начальник лагеря велел привязать его к столбу в наказание за строптивость… однажды девочка, сидевшая с Иди за одной партой, сказала, что этот страшный старик — его отец… он спросил у матери, правда ли это, но мать только расплакалась…

— Я не хочу туда возвращаться, — сказал Иди, нетвердой рукой разливая водку по стаканам. — Это слепое животное… вся эта жизнь… оно ползет, тянется ко мне, пытается схватить… моя мать — ты ее видел — тянет меня туда… только не говори, что надо считаться с реальностью…

— Реальность — это иллюзия, вызванная дефицитом алкоголя, — вспомнил я ходячую шутку. — А что стало с этим стариком? Со слепым этим?

— Его нашли в лесу… то, что от него осталось… говорили, что он спал с женой лесничего, но у нас много о чем говорили…

— Жизнь справедлива, Иди, — сказал я, поднимая стакан. — Люди — нет, а жизнь справедлива. А вообще, Иди, — добавил я, выпив, — тебе нужна женщина, настоящая, с сиськами.

Он посмотрел на меня с нескрываемой брезгливостью и залпом выпил водку.

И вот в жизни Иди появилась женщина.