Идеальная жена

На мужчину напали, избили, так он отряхнулся и пошел, и забыл об этом, как только перестали болеть ребра. И никто не считает его человеком второго сорта, не называет порченым. Ну отлупили, бывает, дело житейское.

Притом парень обычно получает за дело, а женщина – только за то, что она женщина. Да, официально не виновата, но жених бросает, а родная мать разговаривает через губу.

Наконец Леля вышла с газетным свертком в руках.

– Еле нашла среди форменных рубашек, – сказала она, – не «Монтана», но все же получше того, что на тебе.

– А это точно удобно?

– Конечно. Папа был бы рад, он к тебе очень хорошо относился.

Стас прищурился, вспоминая себя тогдашнего. Волосы до пояса, драные джинсы, наглый взгляд, вечная сигарета… К чему из этого мог хорошо относиться настоящий адмирал?

– Ты врешь, Леля.

– А вот и нет. Когда тебя выгнали из дому, он сказал, что ты мужик и чтобы я к тебе присмотрелась.

– А что ж ты не присмотрелась?

Леля развела руками.

Стас посмотрел вверх и в окне ее кухни заметил женский силуэт, но, возможно, ему просто показалось.

– Ты торопишься? – спросила Леля.

– Нет.

Они сели на скамейке возле клумбы, на которой росли анютины глазки и другая цветочная мелочь.

Стас снова взял Лелю за руку.

– Хочешь, я тебе стихотворение прочитаю?

– Твое?

– Нет. Гумилева. Вот послушай:

Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела.

Память, ты рукою великанши

Жизнь ведешь, как под уздцы коня,
Ты расскажешь мне о тех, что раньше
В этом теле жили до меня.

Самый первый: некрасив и тонок,

Полюбивший только сумрак рощ,
Лист опавший, колдовской ребенок,
Словом останавливавший дождь.

Дерево да рыжая собака –

Вот кого он взял себе в друзья,
Память, память, ты не сыщешь знака,
Не уверишь мир, что то был я.

И второй… Любил он ветер с юга,

В каждом шуме слышал звоны лир,
Говорил, что жизнь – его подруга,
Коврик под его ногами – мир.

Он совсем не нравится мне, это

Он хотел стать богом и царем,
Он повесил вывеску поэта
Над дверьми в мой молчаливый дом.

Я люблю избранника свободы,

Мореплавателя и стрелка,
Ах, ему так звонко пели воды
И завидовали облака.

Высока была его палатка,

Мулы были резвы и сильны,
Как вино, впивал он воздух сладкий
Белому неведомой страны.

Память, ты слабее год от году,

Тот ли это? или кто другой
Променял веселую свободу
На священный долгожданный бой.

Знал он муки голода и жажды,

Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею не тронутую грудь.

Я – угрюмый и упрямый зодчий

Храма, восстающего во мгле,
Я возревновал о славе Отчей,
Как на небесах, и на земле.

Сердце будет пламенем палимо

Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.

И тогда повеет ветер странный –

И прольется с неба страшный свет,
Это Млечный Путь расцвел нежданно
Садом ослепительных планет.

Предо мной предстанет, мне неведом,

Путник, скрыв лицо; но все пойму,
Видя льва, стремящегося следом,
И орла, летящего к нему.

Крикну я… Но разве кто поможет,

Чтоб моя душа не умерла?
Только змеи сбрасывают кожи,
Мы меняем души, не тела.

Леля пожала плечами.

– Видишь? Пройдет время, и ты изменишься.

– Допустим.

– Лель, ты живая, даже если и не чувствуешь себя живой, а значит, заживет потихоньку.

Она улыбнулась:

– В одном ты, наверное, прав. Жизнь все равно идет, даже если идет совсем не так, как хочется.

* * *