Идеалы и действительность в русской литературе

Когда Россия вступила в лучший период, в начале 60-х годов, повести Н. Д. Хвощинской приняли также более жизнерадостный характер; среди этих повестей особенно выделяется «Большая Медведица» (1870–1871). Во время своего появления повесть пользовалась большим успехом среди нашей молодежи и имела на нее очень глубокое влияние, в лучшем значении этого слова. Героиня, Катя, встречает в лице Верховского человека того слабосильного типа, с которым мы знакомы по «Переписке» Тургенева, но который на этот раз облекся в одежды социального реформатора, которому лишь «обстоятельства» и «несчастия» мешают совершить великие дела. Верховский, которого Катя любит и который, в свою очередь, влюбляется в нее — насколько подобные люди вообще могут влюбляться, — превосходно обрисован. Это один из лучших представителей богатой галереи подобных типов в русской литературе. Должно, впрочем, признать, что в «Большой Медведице» имеется один или два характера, не вполне реальных или не вполне понятых самим автором (как, например, старика Багрянского); но наряду с ними пред нами проходит целый ряд превосходно нарисованных типов; в то же время Катя стоит выше, более жизненна, более полно изображена, чем тургеневская Наташа или даже его Елена. Она получает отвращение ко всем разговорам о геройских подвигах, совершению которых будущим героям мешают «обстоятельства», и берет на себя выполнение задачи несравненно меньшего размера: она делается учительницей в деревенской школе и пытается внести в мрак деревни свет высших идеалов и надежд на лучшее будущее. Появление этой повести как раз в период, когда в России начиналось великое движение молодежи «в народ», дало ей громадную популярность наравне со «Знамением времени» Д. Л. Мордовцева и романами Шпильгагена («Между молотом и наковальней» и «Один в поле не воин»). Горячий тон повести и утонченные, глубоко человечные поэтические образы и картины, которыми она полна, возвышают ее внутренние достоинства. В России она была проводником многих добрых, возвышенных идей, и несомненно, что если бы она была известна в Западной Европе, то повесть эта встретила бы симпатию среди мыслящих, стремящихся к идеалу юношей и девушек.

К концу семидесятых годов можно отнести новую, третью фазу творчества Н. Д. Хвощинской. Повести этого периода — между которыми особенно замечательна серия, вошедшая в «Альбом: Группы и портреты», — носят новый характер. Когда великое либеральное движение, охватившее Россию в конце 50-х и начале 60-х годов, пришло к концу, фигурировавшие в качестве представителей передовой мысли и всяческих реформ поспешили отречься от веры и идеалов своих лучших годов. Под самыми разнообразными и многочисленными предлогами они старались убедить самих себя — и, конечно, тех женщин, которые верили им, — что новые наступившие времена требуют и новых способов действия; что они сделались лишь людьми «практическими», бросая старое знамя и исповедуя новую веру, сущность которой сводилась к личному обогащению; что, поступая таким образом, они совершали подвиг самопожертвования, проявляли «зрелое гражданство», требующее от каждого не останавливаться даже перед пожертвованием собственными идеалами, раз этого требуют интересы «дела». «В. Крестовский — псевдоним», как женщина страстно преданная этим опошливаемым «дельцами» идеалам, прекрасно понимала истинную цену всех этих софизмов. Отступничество этого рода должно было глубоко огорчать ее, и я сомневаюсь, найдется ли в какой-либо другой литературе такая коллекция «групп и портретов» всякого рода предателей, какую можно найти в ее «Альбоме» и в особенности «У фотографа». Читая эти рассказы, вы чувствуете, что сердце автора обливается кровью, и это делает «группы и портреты» Н. Д. Хвощинской одним из лучших образчиков «субъективного реализма», какие мы имеем в русской литературе.

Поэты той же эпохи

Если бы настоящая книга претендовала быть курсом русской литературы, я должен был бы довольно подробно анализировать нескольких поэтов, принадлежащих к эпохе, описанной в последних двух главах. Мне придется, однако, ограничиться краткими замечаниями, хотя большинство этих поэтов, несомненно, сделались бы любимцами других наций, если бы они писали на языке более известном Западной Европе, чем русский.

Это в особенности можно сказать о Кольцове (1808–1842), поэте из народа, который воспевал в своих песнях, находящих всегда отклик во всяком поэтическом уме, безбрежные степи южной России, поэзию земледельческого труда и вместе с тем печальное существование русской крестьянки, любовь, являющуюся лишь источником страданий, судьбу, которая бывает не матерью, а мачехой, и то быстро бегущее счастье, которое оставляет после себя лишь слезы и скорбь.