Идентичность: юность и кризис

Когда я оглядываюсь назад, на свои первые шаги в качестве психоаналитика иммигрантов в этой стране, я начинаю запоздало осознавать еще один идеологический фактор в истории диаспоры психоанализа. Мне был дарован моими пациентами род моратория, в течение которого я мог замазывать мое полное невежество в английском языке (не говоря уже о всех тех разговорных нюансах, которые только и выражают окружение пациента) и мог упорно цепляться за представление, что то, о чем говорили книги, подходило для любого человека, где бы он ни находился, и что, чем больше бессознательного, тем лучше.

Теперь я понимаю, что в этом пациенты (и кандидаты в пациенты) вступали в сговор со мной, поскольку я пред-

238

ставлял интегрированную систему убеждений, которая обещала заменить хрупкие остатки ортодоксальных воззрений их отцов и дедов (все равно - религиозных или политических). Если я сумел присоединиться к некоторым из моих американских друзей в их убедительном культурном релятивизме и мог научиться видеть культурные различия, это, несомненно, было обусловлено специальной мотивацией, коренящейся "в моей собственной истории жизни, которая сделала меня маргинальным относительно семьи, нации, религии и профессии и подготовила меня к чувству дома в иммигрантской идеологии.

Это, по- видимому, довольно личностный способ завершения некоторых теоретических замечаний. Однако я стараюсь не делать эти вопросы "относительными", но скорее внести в них необходимую социальную и историческую относительность. Меньше всего я хочу пренебречь подлинной идеологической силой и источником вдохновения, которые исходят из теоретических и технических догматов психо-анализа Фрейда. Как раз потому, что некоторые из психоаналитических "ревизионистов", по-моему мнению, воспользовались ненужными шансами (нудно обсуждая как научные те различия, которые были идеологическими), я не был способен много думать над вопросом о том, насколько мои методологические и терминологические предложения могут или не могут соответствовать их предложениям. Для меня наиболее важным было продвигать мое учение в психоаналитические институты маленькими шагами, не отказываясь от наших уникальных идеологических основ. Часто самое лучшее место для работы -уединенные места - "катакомбы", и многие из нас испытывают ностальгию по дням, когда мы сидели и учились в социальной и академической изоляции. Такая изоляция была некогда почти духовным условием для истинно творческой идеи, психотерапевтической идеи, которая приглашала пациента вступить в чрезвычайно требовательный психотерапевтический процесс, посредством которого и он, и психоаналитик наблюдали бы феномены и законы интернализованного мира, укрепляя одновременно таким образом и внутреннюю свободу, и внешний реализм. Мне нравится думать, что мы еще делаем для этого все, что в наших силах. А в наших силах следующее: когда пациент оказывается именно та-

239

кого типа, то есть способным в результате объединить в себе внутреннюю свободу и внешний реализм, мы, психотерапевты, получаем удовлетворение от осознания возможностей нашего метода. Говоря о человеке такого типа, я на самом деле имею в виду человека, обладающего идентичностью, так как психоанализ заранее предполагает не только общность наблюдения у психотерапевта и пациента, но также силу и руководство психотерапевтической идеологии, которая делает такую общность плодотворной для обоих. Это порождало в поколениях исследователей невообразимую интеллектуальную энергию, но это также предполагает, что процесс поддерживается и что аналитик и пациент (а также обучающийся анализу и тот, кто хотел бы обучаться) не становятся зависимыми от общего догматического заговора, рассматривающего только ту реальность, которая оказывается соответствующей прошлому идеологическому состоянию теории и особой локальной или региональной тенденции в политической организации самого психоанализа.