Иди до конца

— Да, не могу сказать, чтобы он был мне очень приятен. Я не Щетинин, который его не переваривает, но и особой любви к нему у меня нет. — Он поспешно добавил, останавливая Ларису: — Вы, однако, могли заметить, что, независимо от личных симпатий и антипатий, я помогал ему, пока Жигалов не запретил. Но одно дело — помогать, другое — руководить…

Лариса спросила, все так же пристально вглядываясь в Терентьева:

— А почему юн вам антипатичен? Терентьев пожал плечами.

— Очень трудно сказать, почему один человек приятен, другой — нет. Тут действуют тысячи неуловимых причин.

Лариса, не торопясь, прибирала стенд: отключала моторчики, разъединяла контакты на электродах, ставила на полки колбы с титрованными растворами. Она не любила кончать работу, ей всегда хотелось задержаться, чтоб еще что-нибудь сделать. Но ее сегодняшняя медлительность шла не от интереса к измерениям, а от задумчивости. Терентьев видел, что Лариса погружена в какую-то мысль. Он вдруг ощутил, что их отношения изменились. Раньше Лариса спешила высказать все, что приходило в голову, какими бы странными ни были мысли, ее саму забавляла необычность того, что придумывалось.

Терентьев пошутил:

— О чем вы так горестно размышляем, Лариса? Мрачный вид вам не идет.

— Нет, так… Сама не знаю, о чем: думаю. Больше не буду, раз мне не идет.

Он сказал после некоторого молчания:

— А сегодняшний вечер мы сможем провести вместе?

Она ответила спокойно:

— Боюсь, что нет, Борис Семенович. Мне надо еще повидать Аркадия.

14

Дни были заняты совещаниями и анализом экспериментов, вечерами Терентьев трудился над статьей. Из навязанного задания статья все больше становилась делом сердца. Терентьев излагал в ней результаты своих теперешних опытов, существо было глубже: он подводил итоги двадцатилетних поисков. Он писал, перечеркивал, снова писал, статья росла — каждая мысль, каждая формула в ней были ступеньками в незнаемое…

Вечером как-то пришел Щетинин. Терентьев протянул ему ворох исписанных листов. Щетинин быстро просмотрел их, вскочил и забегал по комнате. Он всегда бегал, когда его охватывало волнение или являлись важные мысли. Он выражал себя раньше движением, только потом — словом. Сейчас его одолел восторг. Щетинин ликовал и гордился Терентьевым.

— Послушай, да понимаешь ли ты, что сделал? — воскликнул он. — Нет, где там! Ты органически не способен что-либо понимать в себе! Это же открытие, пойми, открытие!

Терентьев смеялся. Его радовал восторг друга. Тот все не мог успокоиться. Он первый увидел в Терентьеве пролагателя новых путей в науке. В институте над его верой не раз посмеивались, теперь все согласятся — да, точно, Щетинин разгадал в этом человеке то, о чем мы и не подозревали. Щетинин шумно торжествовал. Он был счастлив и за Терентьева, и за науку, и за себя.

— Успокойся, — попросил Терентьев. — И, пожалуйста, сбавь скорость. У меня такое впечатление, что ты вездесущ, одновременно в противоположных углах — для человека это многовато, согласись.

— Нет, здорово, здорово! — повторял Щетинин. — Ты говоришь, два десятка лет работал над этим? Не удивительно, что так стройно — за двадцать лет можно все продумать до последней запятой.

Щетинин наконец угомонился и присел. Терентьев откинулся на стуле. Резкий свет настольной лампы падал на последнюю страницу рукописи. Обобщенная формула занимала почти половину страницы — хаотическое на первый взгляд переплетение символов, греческих и латинских букв, а по сути — строжайшая закономерность, единственно возможная закономерность в дикой путанице расталкивавших друг дружку молекул в растворе…

— Вот здесь, — сказал Терентьев, показав на горку книг, лежавшую на столе, — собраны работы создателей повой молекулярной теории растворов: Бернала и Фаулера, Эйкепа и Эйринга, Дебая с Гюккелем, наших Семенченко, Френкеля, Боголюбова и многих, многих других. Я использовал их достижения, но старался идти своим путем.

— До этого я знал только твою старую статью в «Журнале физической химии», — заметил Щетинин. — Там ты, кажется, тоже уже пытался по-новому истолковать теорию активностей Льюиса.

Терентьев показал рукой на портреты Вант-Гоффа и. Аррениуса. Щетинин обернулся к ним. Седой Вант-Гофф вдохновенно поднимал ввысь свое удивительно молодое лицо. Аррениус хмуро клонил казацкие усы, он был, казалось, чем-то расстроен. Только сейчас Щетинин заметил, что между двумя фотографиями оставлен разрыв для третьей. Он вопросительно поглядел на Терентьева. Тот кивнул головой.

— Ты угадал, это для Льюиса. Портрет этого великого американца когда-нибудь будет здесь висеть, ибо загадки его теории впервые натолкнули меня на мысль о структурных образованиях в растворах.

Щетинина полузабытый Льюис не интересовал. Он хотел говорить о самом Терентьеве. Как ни странно, но успех Терентьева мало порадует Жигалова. Директор не любит, когда реабилитированные очень уж лезут вперед. Следует ожидать, что он постарается умерить впечатления от разработок Терентьева, так сказать, приглушить их.