Иди до конца

Лариса знала все рестораны Москвы, хоть еще ни в одном не бывала. Ей не везло. Все ее подруги хоть разок ужинали в ресторанах, у них ребята были народ солидный: приглашали и в театр, и на танцы, и поесть под музыку. Ей же пока не выпало на долю ни одного взрослого поклонника. Приглашение Терентьева так ее обрадовало, что она спокойно вынесла вызов к директору и пятиминутную проборку.

— Удивительно скучный человек Кирилл Петрович, — сказала она, возвратившись. — Дальше выговоров его фантазия не идет. Интересно, что бы он делал, если бы его назначили главным палачом римского императора?

— Вы мечтаете о пытках за опоздания? — пробормотал Терентьев, не отрываясь от бумаг. Он ловил какую-то важную мысль, она была рядом, он это чувствовал. Мысль ускользнула, не открывшись. Терентьев повернулся к Ларисе. — Что он вам сказал?

— Нет, о пытках не говорили… Он признался, что если бы не вы, так давно бы выгнал меня из института, не хочет с вами ссориться. А я ответила, что с удовольствием уберусь, его старушечье лицо мне надоело. Он вскочил, и затопал ногами, и закричал на весь второй этаж. В общем, разговор прошел довольно мирно.

Терентьев покачал головой. Лариса фантазировала, как всегда. Вероятнее всего, она стояла перед Жигаловым опустив лицо, красная и молчаливая, тот, возможно, пожалел ее, может, даже потрепал по плачу, приказывая больше не опаздывать, — он иногда становится добряком.

— Собирайтесь, — сказал Терентьев. — На сегодня хватит. Вам ведь еще надо переодеться.

5

В этот вечер эстонский хор пел ораторию Баха «Страсти по Матфею». Для любителей музыки был большой день, уже много лет эта вещь не исполнялась в Москве. Перед концертным залом толкались многочисленные неудачники, выпрашивавшие лишние билетики. Ларисе не везло только с ресторанами, концерты она посещала аккуратно и сумела достать хорошие места — левый амфитеатр, кресла у самой сцены. Терентьев оглядывал зал. Зрители рассаживались и разворачивали программки: мужчины в темных костюмах, нарядные немолодые дамы, девушки в легких платьях, парни в теннисках… Зал размеренно гудел многоголосым сдержанным гулом. Терентьев улыбался — хорошо, когда вокруг тебя столько людей!

За пять минут до начала зал наполнился, и билетеры прикрыли дверь. Только в третьем ряду оставалось несколько свободных мест. Терентьев посматривал на них, его раздражали эти пустые кресла. Потом в проходе появились два человека, один неторопливо шел, другой бережно и незаметно придерживал его под руку. Они направились к пустующим местам. Терентьев узнал этого бородатого, медленно шагавшего человека. Кровь жарко бросилась ему в лицо, ладони стали влажными. Если бы пришлось вдруг заговорить, он заикался бы, как школьник, пойманный на шалости. Он не мог отвести глаз от человека с длинной — лопатою — бородой. На сцене становились тремя рядами певцы, в оркестре музыканты настраивали инструменты, зад гремел ладонями, молодой дирижер раскланивался — Терентьев не поворачивал головы.

Лариса с негодованием дернула его за рукав.

— Вы неприлично ведете себя, Борис Семеныч! Смотрите на дирижера. Не терплю бород! Кто это такой?

— Это один ученый, знаменитый советский физик. Вот не ожидал, что он любит музыку…

— Говорю вам, смотрите на дирижера! А физика вашего я знаю. Он ездил с Хрущевым в Англию, я видела в кино. Вы с ним знакомы? Почему он заинтересовал вас?

— Нет, так, Ларочка. Один раз в жизни я разговаривал с ним — двадцать лет назад…

— Боже, как давно! Что же вы сказали ему тогда?

— Что я сказал ему? Знаете, Ларочка, я, кажется, ничего не сказал… Говорил он, а я слушал. Он говорил, потом улыбнулся. Я до сих пор помню его улыбку. Она горела многие годы во мне.

— Это верно, улыбкой можно… Будем молчать, они начинают!

Терентьев не любил церковной музыки. Она уносила душу в безлюдные выси, а ходить нужно было по земле. В ней таился холод величественной пустоты, а Терентьев тосковал но толкотне общения. Он рассеянно прослушал первые такты, басы загремели, зазвенели женские голоса — разворачивалась несложная история споткнувшегося на человеческой дороге бога. Бог въезжал в столицу на царство и попадал в тюрьму, начинался пристрастный человеческий суд. В оркестре поднималась буря, голоса, словно волны, прокатывались по трем рядам певцов на сцене — могучая музыка, против воли Терентьева, подхватила его и увела. Он все глядел на человека с ассирийской бородой. Он словно встретился с собою, молодым, полным веры в свое будущее, то самое будущее, что уже стало прошлым. «Игорь Васильевич! — шептал Терентьев, покачивая головой. — Игорь Васильевич!»