Иди со мной

Операция удалась, и здоровье быстро вернулось к маме. Но случилось это, благодаря ненависти. Мама повторяла, что скорее вступит в змеиное логово, чем вернется к физиотерапевтам.

Сегодня она, стол, понятное дело, не поднимет, зато с папками танцует по комнате что твоя молоденькая секретарша.

Увидав меня, она сгребает бумаги и запихивает их в папки. При этом обещает, что вскоре уже все мне покажет, все в надлежащем порядке. Я гляжу на нее. И думал тогда – и продолжаю думать – что она никогда не умрет, потому что не может умереть, отгоняя смерть той самой истеричной болтовней. Даже Клара твердит, что мама переживет всех нас, и я ей верю.

- Я бросила его, так что с того? – слышу я. – Он не желал об этом слышать.

О топоре

Топор был у них все время. Дедушка привез его после войны из Рыпина. Именно оттуда, где дисковая пила отрезала ему пальцы. Мама помнит, как в этом Рыпине дед закалял топорище огнем и еще теплое натирал растительным маслом. Сам топор был длиной в полметра, а лезвие – словно улыбка. Зачем что-либо подобное на прекрасном Пагеде? У деда по этому поводу было свое мнение.

Гдыня готовилась к праздникам, а дедуля смонтировал возле кухонного стола тиски с верфи. Бабушка спрашивала, а все ли у него в порядке с головой, а тот лишь бормотал угрозы и урчал. Проверил рывком, хорошо ли закреплены тиски, и побежал в подвал за инструментами, в том числе – и за топором.

Мама рассказывает, как будто бы это случилось вчера.

Дед накрыл газетами стол и кусок пола, разложил свои напильники и точила, зажал топор в тиски и замер над всеми железяками словно кузнец с повреждением внутреннего уха.

Напильником он выровнял острие и взялся за точило. Как мама запомнила, при этом он щурил глаза и ощупывал усы языком.

Топор он шлифовал потихоньку, выполняя округлые движения, словно бы расчесывал бабушке волосы (иногда он и делал это). При этом позволял себе делать величественные паузы. И горбился, вслушиваясь в песню обрабатываемого топора.

Наконец он выкрутил топор из тисков и вышел на двор, чтобы оценить его в ярком осеннем солнце. Так он и стоял, в жилетке, в штанах, подтянутых под самую грудину и пялился на лезвие, а снег сыпался ему в резиновые боты. Вернулся, еще немного пошлифовал и долго еще рубил топором маленькие листочки бумаги.

Мама утверждает, что дедушке к зиме всегда становилось хуже. Он много говорил о смерти, а в шахматы играл только черными фигурами. Под конец бабушка спросила его, будет ли снова война, потому что, похоже, он к ней готовится.

Дед проигнорировал эти насмешки, сложил инструменты в ящик, каждый предмет в свою перегородку, после чего взял молоток и большой гвоздь.

Над кроватью дедушки и бабушки висел крест и копия какой-то фламандской мазни с Богоматерью, Иисусиком и маленьким Иоанном Крестителем.

Дед забил гвоздь между первым и вторым и уже на него подвесил топор. Увидев это, бабуля чуть не уронила кастрюлю с гороховым супом.

Она наорала на деда, что топор должен исчезнуть, а то еще ночью тот сорвется с гвоздя и всех поубивает. Или дух схватит его и ринется на живых. Дед заверил ее, что ничего подобного никогда не случится. Топор стерегут святые, маленький и большой Иисус, его мать и коллега по крещению. Кроме того, точил он его ведь с благородной целью, Бог таким способствует.

Это он задумал зарубить моего старика.

О крестоносцах

Из всего этого я вспоминаю деда и бабушку, а точнее, то, как мало их помню. Они умерли, когда я был еще маленьким: дед первый, бабуля сразу же после него, я практически вижу, как она упорно ковыляет к могиле. Сколько это было мне лет? Где-то около семи, их не стало сразу же после введения военного положения.

Несколько глупо, потому что мама тащила меня на Пагед, а я не хотел туда приходить. Бабушка была, по моему дурацкому мнению, до нелепости старой. Я спрашивал, видела ли она Гитлера или крестоносцев, и вообще, на пункте крестоносцев я был маленько стукнутый, они были супер круты, потому что носили бороды и плащи, и они ходили словно эсэсовцы.

Бабуля еще как-то выносила эти мои глупости. Она делала мне всякие желе, чистила и резала на четвертушки яблоки, которые потом подавала на специальном блюдечке с золотой каемкой, покупала мне мороженое "Бамбино".

Их квартиру помню как темную, на первом этаже, задавленную вещами: высокие стоячие часы, энциклопедии и словари, чашки, потертая шахматная доска, кляссеры, кучи конвертов. Помню духоту и солнце на тяжелых занавесках.

Там же еще сидел дедуля, и вот в этом была вся и штука: я не хотел приходить к ним исключительно из-за него. Человека, чувствительного, будто предмет мебели, чудище Франкенштейна.

Вечно он торчал за столом, поставленном далеко от окна, с кроссвордом или "Балтийским Ежедневником" на клеенке.