Идиллии

Мать и остальные женщины прикинулись, будто ничего не заметили, и стали слушать песню. Лишь Золотая Дойна бросила на девушку лукавый взгляд, и ее сочные алые губы дрогнули в тонкой улыбке. Однако и она не осмелилась нарушить словами очарование песни, которая доносилась с вершины холма и вместе с мягким вечерним сумраком, казалось, стелилась над садами и домами села.

Долго еще слушали женщины песню. Лишь когда Ашик стал спускаться с холма и голос его раздался из-за каменных заборов крайних домов, Рахман-беевица, словно пробудившись от сладкого сна, оправила свои поседелые волосы и сказала:

— Все в этой жизни устроится. Хекимы найдут лекарство от любой болезни, и мудрые люди помирят между собой все веры… Как птицы не умирают с голоду, так и человек не останется без куска хлеба, даже если исчезнут и последние крохи его прежнего богатства. Пускай враги повергают праведного в бездны земные, взор аллаха и там найдет его. Над одним лишь человек никогда не будет властен — над сердцем, когда оно пылает любовью… Что бы ни говорили ему, что бы ни советовали, не внемлет оно чужим словам — ведь само-то сердце не словами говорит, а песней…

Речь ее, кроткая и мудрая, пришлась по сердцу женщинам. Молча переглянулись они, и тихими улыбками озарились их грустные лица.

Сумерки окутали дворы и деревья. Из покореженного стержня фонтана еле-еле струится вода, а песня Ашика все приближается. В душах женщин такой покой, такая тишина, что им не хочется расходиться…

Но вот за плетнем кто-то закашлялся. Турчанки, встрепенувшись, как одна, повернулись в сторону дальней калитки.

— Опять по соседям шатаешься! — прокаркал сиплый голос Кара-Мехмеда. Задохнувшись кашлем, он протянул костлявую руку, схватился за плетень и затрясся еще сильнее.

Запахнув паранджи, женщины вскочили. Кара-Мехмедица торопливо засеменила к мужу. За нею, низко опустив голову, пошла Зюйле-ханум. Дойна прошествовала к своей калитке. Хозяйка, проводив гостей, зашлепала по высокой лестнице на галерею.

Айше, улучив удобную минуту, метнулась к забору и, припав к щели, стала высматривать Ашика, который медленно шел по улице и пел.

Солнце угасло, закатилось,
темная ночь опустилась,
когда же взойдешь ты, солнце мое?.. —

пел он, то и дело останавливаясь и бросая пылкие взгляды на забор Рахман-бея.

Над кровлями домов маячит одинокий минарет. В болгарской слободке стихли голоса людей и блеяние овец, лишь время от времени подает голос ботало. Чуть слышно струится вода из покореженного стержня старого фонтана.

Перевод В. Арсеньева.

СЕЛИМ ХОДЖА

Солнце закатывалось за гряду холмов, длинные тени легли на Золотой Рог и его берега, когда Селим Ходжа поднялся на нижнюю площадку минарета. На широких куполах близких и дальних мечетей, на устремляющихся ввысь минаретах играли отблески заката; длинная полоса Босфора сверкала, как расплавленная медь. Голоса муэдзинов разносились над Стамбулом. Селим Ходжа откашлялся и, опершись руками о парапет площадки, открыл было рот, чтобы присоединиться к ним, но посмотрел вниз, и слова застряли у него в горле… Улица перед мечетью была забита людьми. Мужчины — кто без фески, кто босиком, — надрывались, помогали волам тащить арбы по булыжникам крутой улицы; рядом толкались женщины в растерзанных паранджах, погоняя скотину и успокаивая детишек. Все они торопились и в спешке мешали друг другу выбраться из узкой улицы. Селим Ходжа обвел взглядом соседние улицы и переулки — повсюду, от самого моста, словно потревоженные муравьи в муравейнике, кишмя кишели беженцы. Покинув объятые пламенем пожаров дома, усеянные трупами сады и нивы, наспех побросав в телеги жалкий скарб, они очертя голову пустились в дорогу — и здоровые, и калеки, и слепые. Всем было ясно, что по сю сторону моря мусульманам не стало житья…

С беженцами брели аскеры разбитых таборов: там на носилках несли раненых, тут толпой погоняли верблюда, а он, высоко подняв маленькую голову на длинной шее, пристально смотрел на дальние холмы, словно надеялся увидеть за ними родные края.

Мешки под глазами старого ходжи увлажнились, в горле встал комок, он отвернулся и перевел взгляд на море. По медной глади Босфора тянулась вереница каиков, в каждом каике — гроб: мертвецы вслед за живыми спешили на тот берег… Усердно налегали на весла гребцы; один за другим подплывали павшие за веру к древнему кладбищу Искюдара, где смарагдовые тени кипарисов ложатся на надгробный мрамор и каждый вечер благочестивый мусульманин, совершив намаз, усаживается среди могил, чтобы на досуге поразмыслить о сладости вечной жизни. Такова последняя воля каждого правоверного: почивать в земле прадедов, осененной благодатью ислама, — ее не уродуют горы человеческих костей, не бороздят ядра.

Голоса муэдзинов заглохли в шири неба, на кромке сиреневых облаков таяли краски заката, слышался только неясный гомон голосов, витавший над толпами беженцев и аскеров.

Селим Ходжа, собрав все силы, воззвал:

— Аллах акбар!.. Нет бога, кроме бога…