Идиллія Бѣлаго Лотоса [Идиллия Белого Лотоса]

Но я ужъ не былъ въ состояніи повиноваться; ужасъ, на самомъ дѣлѣ, лишилъ меня физической возможности исполнить это порученіе: я чувствовалъ, что у меня распухъ языкъ и заполнилъ весь ротъ. Видѣніе обратилось ко мнѣ съ жестомъ бѣшенаго гнѣва; быстрымъ скользящимъ движеніемъ, оно устремилось ко мнѣ и мигомъ сорвало покрывало со своего лица, которое моментально оказалось въ непосредственной близости съ моимъ. При видѣ его — мнѣ почудилось, что у меня глаза выскочили изъ орбитъ. Оно не было безобразно, хотя очи сверкавшія на немъ, были полны леденящаго гнѣва, не жгучаго, а именно леденящаго. Нѣтъ, оно не было безобразно, и все же видъ его наполнилъ меня такимъ нечеловѣческимъ страхомъ и отвращеніемъ, какихъ я себѣ и представить не могъ. Весь ужасъ этого лица состоялъ въ его неестественности, въ его нереальности. Казалось, что оно было сдѣлано изъ элементовъ, входящихъ въ составъ плоти и крови, а между тѣмъ получалось такое впечатлѣніе, точно это — лишь человѣческая маска, казалось, будто это — какая-то страшная тѣлесная нереальность, нечто, сдѣланное изъ плоти и крови, но лишенное того, что составляетъ жизнь плоти и крови. И всѣ эти ужасы мнѣ пришлось переживать въ теченіе нѣсколькихъ мгновеній. Тогда, испустивъ пронзительный крикъ, я — вторично въ этотъ день — упалъ въ обморокъ.

Такъ кончился первый день моего пребыванія въ храмѣ.

Глава IV.

Придя въ себя, я почувствовалъ, что тѣло мое покрыто испариной, а члены — точно омертвѣли. Я лежалъ въ полномъ изнеможеніи. Кругомъ было тихо и темно; сначала ощущеніе одиночества и покоя было очень пріятно, и мнѣ только хотѣлось знать, гдѣ — я. Но вскорѣ я сталъ перебирать въ умѣ событія, благодаря которымъ протекшій день показался мнѣ за годъ. Бѣлый цвѣтокъ Лотоса всталъ передъ моимъ умственнымъ взоромъ и исчезъ: въ моемъ разстроенномъ воображеніи пронеслось воспоминаніе о позднѣйшемъ ужасномъ видѣніи, о послѣднемъ, что мнѣ пришлось увидѣть до настоящаго момента, когда я проснулся во мракѣ. Я снова видѣлъ его; снова смотрѣлъ на это обращенное ко мнѣ лицо; видѣлъ его ужасъ наводившую нереальность, холодный блескъ жестокихъ глазъ… Я былъ такъ разстроенъ, обезсиленъ, изнуренъ, что не могъ удержать громкаго крика ужаса, хотя и сознавалъ ясно, что теперь это видѣніе — лишь плодъ моего воображенія. Вслѣдъ за этимъ я замѣтилъ приближавшійся къ двери моей комнаты свѣтъ; и появился жрецъ, неся въ рукахъ серебрянный свѣтильникъ. Теперь я могъ разсмотрѣть комнату, которая показалась мнѣ незнакомой, она была хорошо обставлена, увѣшена занавѣсами, спадавшими внизъ мягкими складками; воздухъ въ ней былъ пропитанъ нѣжнымъ благоуханіемъ.

Жрецъ направился въ мою сторону и, дойдя до меня, склонилъ голову.

„Что тебѣ угодно, повелитель?“ спросилъ онъ: „Можетъ быть тебя томитъ жажда? Не принести-ли свѣжей воды“?

„Мнѣ не хочется пить“, отвѣтилъ я. „Я боюсь, боюсь того страшнаго существа, которое видѣлъ вчера“.

„Нѣтъ, это ты только такъ, по молодости, боишься нашей всемогущей Царицы“, возразилъ онъ, „хотя, дѣйствительно, достаточно одного ея пристальнаго взгляда, чтобы во всякое время заставить и крѣпкаго мужчину упасть въ обморокъ. Не бойся; ты удостоился великой чести, ибо твои глаза открыты и видятъ видѣнія. Чѣмъ мнѣ успокоить тебя?“

„А что, теперь все еще ночь?“ спросилъ я, безпокойно ворочаясь на своемъ мягкомъ ложѣ.

„Скоро утро наступитъ“, отвѣтилъ жрецъ.

„Ахъ, хоть бы скорѣй насталъ день!“ — воскликнулъ я — „Хоть-бы ясное солнце стерло съ моихъ глазъ страшный образъ, приводящій меня въ трепетъ. Боюсь я этой тьмы! Вездѣ въ ней мерещится мнѣ то страшное лицо!“

„Я постою у твоего ложа“ спокойно промолвилъ мой собесѣдникъ, опуская серебрянный свѣтильникъ на подставку и садясь около меня. Его лицо сразу приняло прежнее выраженіе невозмутимаго спокойствія, и не прошло и нѣсколькихъ минутъ, какъ онъ ужъ мнѣ казался какимъ-то каменнымъ изваяніемъ. У него былъ холодный взглядъ, и въ рѣчи его, полной ласковыхъ словъ, не было душевной теплоты. Я отвернулся: когда я глядѣлъ на него, мнѣ казалось, что между нами встаетъ привидѣніе, видѣнное мной наканунѣ въ коридорѣ. Нѣкоторое время я сдерживался, стараясь найти успокоеніе въ мысли, что я не одинъ кромѣ того, я боялся нарушить чѣмь-нибудь дисциплину; но наконецъ, не выдержалъ и разразился потокомъ словъ, забывъ всѣ соображенія, которыя держали меня до сихъ поръ въ повиновеніи.

„Ахъ, не могу я больше выносить этого!“ закричалъ я. „Отпусти меня! Пусти меня въ садъ!.. Куда-нибудь!.. Вся комната полна этого видѣнія!.. Вездѣ оно мнѣ чудится!.. Даже съ закрытыми глазами вижу я его!.. О, отпусти меня! Отпусти!“

„Не противься видѣнію“ произнесъ жрецъ. „Оно вышло къ тебѣ изъ святилища, изъ священнѣйшаго алтаря. Оно отмѣтило тебя, какъ человѣка, отличнаго отъ остальныхъ, какъ человѣка, котораго мы будемъ отнынѣ почитать и о которомъ будемъ заботиться. Но все это ты долженъ заслужить, покоривъ свое строптивое сердце“.