Идиот

– Говорю: было, – тихо, но сверкая глазами подтвердил Рогожин. – Полторы сутки ровно не спал, не ел, не пил, из комнаты ее не выходил, на коленки перед ней становился. «Умру, – говорю, – не выйду, пока не простишь, а прикажешь вывести – утоплюсь; потому – что я без тебя теперь буду?» Точно сумасшедшая она была весь тот день, то плакала, то убивать меня собиралась ножом, то ругалась надо мной. Залёжева, Келлера и Земтюжникова – всех созвала, на меня им показывает, срамит. «Поедемте, господа, всей компанией сегодня в театр, пусть он здесь сидит, коли выйти не хочет, я для него не привязана. А вам здесь, Парфен Семеныч, чаю без меня подадут, вы, должно быть, проголодались сегодня». Воротилась из театра одна. «Они, – говорит, – трусишки и подлецы, тебя боятся да и меня пугают: говорят, он так не уйдет, пожалуй, зарежет. А вот как в спальню пойду, так дверь и не запру за собой: вот как я тебя боюсь! Чтобы ты знал и видел это! Пил ты чай?» – «Нет, – говорю, – и не стану». – «Была бы честь приложена, а уж очень не идет к тебе это». И как сказала, так и сделала, комнату не заперла. Наутро вышла – смеется. «Ты с ума сошел, что ли? – говорит. – Ведь этак ты с голоду помрешь?» – «Прости», – говорю. – «Не хочу прощать, не пойду за тебя, сказано. Неужто ты всю ночь на этом кресле сидел, не спал?» – «Нет, – говорю, – не спал». – «Как умен-то! А чай пить и обедать опять не будешь?» – «Сказал „не буду“ – прости!» – «Уж как это к тебе не идет, – говорит, – если б ты только знал, как к корове седло. Уж не пугать ли ты меня вздумал? Экая мне беда какая, что ты голодный просидишь; вот испугал-то!» Рассердилась, да ненадолго, опять шпынять меня принялась. И подивился я тут на нее: что это у ней совсем этой злобы нет? А ведь она зло помнит, долго на других зло помнит! Тогда вот мне в голову и пришло, что до того она меня низко почитает, что и зла-то на мне большого держать не может. И это правда. «Знаешь ты, – говорит, – что такое папа римский?» – «Слыхал», – говорю. «Ты, – говорит, – Парфен Семеныч, истории всеобщей ничего не учился». – «Я ничему, – говорю, – не учился». – «Так вот я тебе, – говорит, – дам прочесть: был такой один папа и на императора одного рассердился, и тот у него три дня, не пивши, не евши, босой, на коленках, пред его дворцом простоял, пока тот ему не простил; как ты думаешь, что тот император в эти три дня, на коленках-то стоя, про себя передумал и какие зароки давал?.. Да постой, – говорит, – я тебе сама про это прочту!» Вскочила, принесла книгу. «Это стихи», – говорит. И стала мне в стихах читать о том, как этот император в эти три дня заклинался отомстить тому папе[163]. «Неужели, – говорит, – это тебе не нравится, Парфен Семенович?» – «Это всё верно, – говорю, – что ты прочла». – «Ага, сам говоришь, что верно, значит, и ты, может, зароки даешь, что: „Выйдет она за меня, тогда-то я ей всё и припомню, тогда-то и натешусь над ней!“» – «Не знаю, – говорю, – может, и думаю так». – «Как не знаешь?» – «Так, – говорю, – не знаю, не о том мне всё теперь думается». – «А о чем же ты теперь думаешь?» – «А вот встанешь с места, пройдешь мимо, а я на тебя гляжу и за тобою слежу; прошумит твое платье, а у меня сердце падает, а выйдешь из комнаты, я о каждом твоем словечке вспоминаю, и каким голосом, и что сказала; а ночь всю эту ни о чем и не думал, всё слушал, как ты во сне дышала да как раза два шевельнулась…» – «Да ты, – засмеялась она, – пожалуй, и о том, что меня избил, не думаешь и не помнишь?» – «Может, – говорю, – и думаю, не знаю». – «А коли не прощу и за тебя не пойду?» – «Сказал, что утоплюсь». – «Пожалуй, еще убьешь перед этим…» Сказала и задумалась. Потом осердилась и вышла. Через час выходит ко мне такая сумрачная. «Я, – говорит, – пойду за тебя, Парфен Семенович, и не потому, что боюсь тебя, а всё равно погибать-то. Где ведь и лучше-то? Садись, – говорит, – тебе сейчас обедать подадут. А коли выйду за тебя, – прибавила, – то я тебе верною буду женой, в этом не сомневайся и не беспокойся». Потом помолчала и говорит: «Все-таки ты не лакей; я прежде думала, что ты совершенный как есть лакей». Тут и свадьбу назначила, а через неделю к Лебедеву от меня и убежала сюда. Я как приехал, она и говорит: «Я от тебя не отрекаюсь совсем; я только подождать еще хочу, сколько мне будет угодно, потому я всё еще сама себе госпожа. Жди и ты, коли хочешь». Вот как у нас теперь… Как ты обо всем этом думаешь, Лев Николаевич?

– Сам как ты думаешь? – переспросил князь, грустно смотря на Рогожина.

– Да разве я думаю! – вырвалось у того. Он хотел было еще что-то прибавить, но промолчал в неисходной тоске.

Князь встал и хотел опять уходить.

– Я тебе все-таки мешать не буду, – тихо проговорил он, почти задумчиво, как бы отвечая какой-то своей внутренней, затаенной мысли.