Идиот

– Вы эксцентричности не боитесь? – прибавил Евгений Павлович. – Ведь и я тоже, даже желаю; мне, собственно, только чтобы наша милая Лизавета Прокофьевна была наказана, и непременно сегодня же, сейчас же; без того и уходить не хочу. У вас, кажется, лихорадка.

– После, не мешайте. Да, я нездоров, – рассеянно и даже нетерпеливо ответил князь. Он услышал свое имя: Ипполит говорил про него.

– Вы не верите? – истерически смеялся Ипполит. – Так и должно быть, а князь так с первого разу поверит и нисколько не удивится.

– Слышишь, князь? – обернулась к нему Лизавета Прокофьевна. – Слышишь?

Кругом смеялись. Лебедев суетливо выставлялся вперед и вертелся пред самою Лизаветой Прокофьевной.

– Он говорит, что этот вот кривляка, твой-то хозяин… тому господину статью поправлял, вот что давеча на твой счет прочитали.

Князь с удивлением посмотрел на Лебедева.

– Что ж ты молчишь? – даже топнула ногой Лизавета Прокофьевна.

– Что же, – пробормотал князь, продолжая рассматривать Лебедева, – я уж вижу, что он поправлял.

– Правда? – быстро обернулась Лизавета Прокофьевна к Лебедеву.

– Истинная правда, ваше превосходительство! – твердо и непоколебимо ответил Лебедев, приложив руку к сердцу.

– Точно хвалится! – чуть не привскочила она на стуле.

– Низок, низок! – забормотал Лебедев, начиная ударять себя в грудь и всё ниже и ниже наклоняя голову.

– Да что мне в том, что ты низок! Он думает, что скажет «низок», так и вывернется. И не стыдно тебе, князь, с такими людишками водиться, еще раз говорю? Никогда не прощу тебе!

– Меня простит князь! – с убеждением и умилением проговорил Лебедев.

– Единственно из благородства, – громко и звонко заговорил вдруг подскочивший Келлер, обращаясь прямо к Лизавете Прокофьевне, – единственно из благородства, сударыня, и чтобы не выдать скомпрометированного приятеля, я давеча утаил о поправках, несмотря на то что он же нас с лестницы спустить предлагал, как сами изволили слышать. Для восстановления истины признаюсь, что я действительно обратился к нему, за шесть целковых, но отнюдь не для слога, а, собственно, для узнания фактов, мне большею частью неизвестных, как к компетентному лицу. Насчет штиблетов, насчет аппетита у швейцарского профессора, насчет пятидесяти рублей вместо двухсот пятидесяти – одним словом, вся эта группировка, всё это принадлежит ему, за шесть целковых, но слог не поправляли…

– Я должен заметить, – с лихорадочным нетерпением и каким-то ползучим голосом перебил его Лебедев, при распространявшемся всё более и более смехе, – что я поправлял одну только первую половину статьи, но так как в средине мы не сошлись и за одну мысль по-ссорились, то я вторую половину уж и не поправлял-с, так что всё, что там безграмотно (а там безграмотно!), так уж это мне не приписывать-с…

– Вот он о чем хлопочет! – вскричала Лизавета Прокофьевна.

– Позвольте спросить, – обратился Евгений Павлович к Келлеру, – когда поправляли статью?

– Вчера утром, – отрапортовал Келлер, – мы имели свидание с обещанием честного слова сохранить секрет с обеих сторон.

– Это когда он ползал-то перед тобой и уверял тебя в преданности! Ну людишки! Не надо мне твоего Пушкина и чтобы дочь твоя ко мне не являлась!

Лизавета Прокофьевна хотела было встать, но вдруг раздражительно обратилась к смеющемуся Ипполиту:

– Что ж ты, милый, на смех, что ли, вздумал меня здесь выставлять?!

– Сохрани господи, – криво улыбался Ипполит. – Но меня больше всего поражает чрезвычайная эксцентричность ваша, Лизавета Прокофьевна; я, признаюсь, нарочно подвел про Лебедева, я знал, как на вас подействует, на вас одну, потому что князь действительно простит и, уж наверно, простил… даже, может, извинение в уме подыскал, ведь так, князь, не правда ли?

Он задыхался, странное волнение его возрастало с каждым словом.

– Ну?.. – гневно проговорила Лизавета Прокофьевна, удивляясь его тону. – Ну?

– Про вас я уже много слышал, в этом же роде… с большою радостию… чрезвычайно научился вас уважать, – продолжал Ипполит.

Он говорил одно, но так, как будто бы этими самыми словами хотел сказать совсем другое. Говорил с оттенком насмешки и в то же время волновался несоразмерно, мнительно оглядывался, видимо путался и терялся на каждом слове, так что всё это, вместе с его чахоточным видом и с странным, сверкающим и как будто исступленным взглядом, невольно продолжало привлекать к нему внимание.