Идиотам просьба не беспокоиться

Холодный душ слегка привел Джима в чувство, но желание залечь в гроб и дождаться прибытия похоронной команды осталось. За неимением возможности оное желание реализовать он попытался выбрать между двумя другими привлекавшими в одинаковой степени: сходить на кухню попить воды и сходить на кухню взять нож, чтобы прирезать Дерека. Попить воды. Прирезать Дерека. Попить воды. Прирезать Дерека. Разницы не было никакой.

Когда Елизавета спустилась в гостиную, Джим ее не узнал и понял, что это Елизавета, потому что доподлинно знал, что это может быть только она (Катерина была блондинкой). Он рассудил, что подобная метаморфоза есть результат косметических ухищрений и последних достижений в области портновского дела. Неудивительно, что две эти отрасли развиваются успешно и прибыльно на протяжении тысячелетий, невзирая на войны и катаклизмы.

Преображение было разительным; Джим растерялся, не зная, куда смотреть – на ее глубокое декольте, на ее помаду «умри все живое», на ее прическу, которая представляла собой какие-то странные локоны и кудряшки, которых, наверное, было название (но Джим его не знал); на ее высоченные каблуки, на ее черный шелковый пиджак, на обтягивающие брючки. Миловидная девушка из тех, кого называют «свой парень», превратилась в настоящую королеву, к которой не подступиться. Весь ее вид говорил сам за себя: поклоняйтесь мне, восхищайтесь мной.

Джим пожалел, что он не принарядился к выходу и что от усталости и недосыпа его рожа напоминает слежавшуюся картошку.

Хьюго медленно вырулил с подъездной дорожки. Джим не на шутку разволновался, к кому в машину сядет Елизавета: к Хьюго вместе с ним и Катериной или к Ральфу с Дереком. Она села в правильную машину.

Хьюго ехал быстро и – на узких дорогах, где было полно бесноватых латиносов-мачо, – по-настоящему безрассудно. Во всем этом было что-то от бесшабашных забав прыщавой юности: гнать на машине по югу Франции, когда в динамиках грохочет музыка, а на заднем сиденье сидят две молоденькие и красивые русские девушки, – но это было действительно весело, и Джим с удивлением обнаружил, что ему это нравится. Выходит, он еще не разучился радоваться жизни.

На самом деле он бы не стал возражать, если бы Хьюго сейчас разбился. Уж лучше уйти вот так – с шиком и стильно, – чем тихо откинуть копыта одному у себя в квартире. В последнее время у Джима развилась одна неприятная фобия: он боялся, что если он вдруг умрет, его обнаружат лишь по прошествии многих недель, потому что знакомые все же начнут тревожиться, что его что-то долго не видно. Все началось после той жуткой судороги, когда он лежал на полу, не в силах даже пошевелиться, и за неимением других занятий изучал узор на ковре и размышлял о том, что хуже этого может быть только одно – умереть в одиночестве. Бетти заметил бы его отсутствие не раньше, чем через неделю, а потом потратил бы еще несколько дней на поиски ответственного взрослого дяденьки, с которым можно было бы обсудить эту проблему.

Девушки о чем-то болтали на русском.

– По-русски не говорить, – сказал Хьюго. Он явно боялся, что они либо что-то замышляют за его спиной, либо обсуждают его многочисленные отвратительные привычки. Странная смесь самонадеятедьности и неуверенности в себе. Если ты при деньгах, недурен собой и делаешь это три раза на дню, твоей подруге не на что жаловаться. Разве что только на то, что ты не можешь с ней поговорить по-русски.

– Почему? – спросила Елизавета.

– По-русски не говорить.

– Ладно, будем говорить по-украински, – и они продолжали болтать, причем их украинский был подозрительно похож на русский.

Восторг от того, чтобы дразнить смерть, постепенно улегся, и Джим стал выпадать из времени. На пару секунд, на минуту, не поймешь. Опять навалилась сонливость. Он подбадривал себя мыслью, что у Дерека в личной жизни тоже все плохо, иначе он не торчал бы тут один, без подруги.

Ральф ехал сзади и умудрялся не отставать от Хьюго, который не сбавлял скорости на поворотах и давно втопил педаль газа в пол. Надо думать, что при такой езде его взятый на прокат «фиат» мог развалиться в любую минуту. Как будто тебе вновь семнадцать, и ты мчишься по трассе наперегонки с друзьями, и жизнь прекрасна и удивительна… но огорчало другое: сейчас, по прошествии двадцати лет, это было действительно горько – развлечения те же, только ты потолстел, облысел и ослаб.