Идиоты первыми

Копировщик взялся за работу с настоящей страстью. Он словно проглотил и затаил в себе молнию и теперь надеялся, что она засверкает во всем, чего он коснется. И все же его грызло сомнение — сможет ли он скопировать картину, и страх — ему ни за что не уйти живым из Отель-де-Виль. Он сразу попытался написать Венеру прямо на холсте, но торопливо счистил краски, увидев, какая немыслимая мазня у него вышла. У Венеры были бредовые формы, служанки на заднем плане выглядели карлицами. Он вспомнил совет Анджело и сделал несколько эскизов на бумаге, чтобы освоить композицию прежде, чем перенести ее на холст.

Анджело и Скарпио приходили каждый вечер и качали головами над рисунками.

— Непохоже, — говорил хозяин.

— Ничуть не похоже, — говорил Скарпио.

— Стараюсь, — тоскливо говорил Фидельман.

— Старайся лучше, — мрачно говорил Анджело.

Фидельман внезапно прозрел.

— А что сталось с тем последним художником, который тоже пробовал?

— Плавает в озере до сих пор, — сказал Скарпио.

— Мне попрактиковаться надо, — Фидельман откашлялся. — Зрение у меня что-то помутилось, рука быстро устает. Мне бы немного поупражняться, чтобы чувствовать себя свободнее.

— Это как же поупражняться? — спросил Скарпио.

— Нет, я не про физические упражнения, просто пописать живую натуру, чтобы немного разойтись.

— Ты этим не увлекайся, — сказал Анджело. — У тебя всего месяц в распоряжении, не больше. Сподручнее всего подменить картину во время туристского сезона.

— Как, только месяц?

Хозяин кивнул головой.

— Может, ты бы просто срисовал? — сказал Скарпио.

— Нельзя.

— Я тебе вот что скажу, — заговорил Анджело. — Я мог бы достать тебе старую картину — лежит голая женщина, а ты ее запиши сверху. Сделаешь похожие формы, как у той, всю ее подменишь.

— Нельзя.

— Почему это нельзя?

— Нечестно. То есть перед собой нечестно.

Оба захихикали.

— Ладно, дело твое, хозяйское, — сказал Анджело.

Фидельман побоялся спросить, что с ним будет, если его постигнет неудача, а пока что он лихорадочно делал эскиз за эскизом.

Но дело у него шло плохо. Он работал весь день, а часто и всю ночь до рассвета, он пробовал все, что ему приходило в голову. Так как он всегда искажал фигуру Венеры, он снова стал изучать греческие статуи с циркулем и линейкой в руках, пытаясь вычислить идеальные пропорции нагого тела. Под надзором Скарпио он посетил несколько музеев. Фидельман работал и над золотым сечением Витрувия, экспериментировал с пересекающимися кругами, треугольниками Дюрера, изучал схематические тела и головы Леонардо. И ничего не выходило. У него получались какие-то бумажные куклы, а не женщины и уж конечно не Венера. Казалось, он изображает каких-то девочек-недоростков. Потом он стал копировать всех обнаженных женщин из альбомов, которые Скарпио носил ему из библиотеки, начиная с богини Эсквилина и кончая «Авиньонскими красотками». Фидельман неплохо копировал классические статуи и современную живопись, но как только он возвращался к своей Венере, она ускользала, словно подсмеиваясь над ним. Заколдовали меня, что ли? — спрашивал себя художник. — И что тому причиной? Ведь с меня требуется только копия, чего же я так вожусь? Он никак не мог догадаться, в чем дело, пока не увидел, как раздетая проститутка пробежала по коридору в комнату к подружке. Может быть, идеальная женщина слишком холодна, а мне хочется живого тепла? Жизнь сильнее искусства? Вдохновляться живой натурой? Фидельман постучал в двери и стал уговаривать девицу попозировать ему, но она отказалась по экономическим соображениям. И другие тоже отказались — в комнате их было четверо.

Одна из них, рыженькая, крикнула Фидельману:

— Как вам не стыдно, Артуро, зазнались вы, что ли, почему не хотите носить нам кофе с блинчиками?

— Я занят, работаю на Анджело.

Девицы захохотали:

— Знаем, картину рисуете! Тоже работа!

И они захохотали еще громче.

От их насмешек у него совсем упало настроение. Какое от них вдохновение, от этих потаскушек. А может быть, он не мог написать нагую натуру, потому что вокруг бегало голышом слишком много женщин. Все-таки придется взять натурщицу, раз ничего другого не выходит.

В отчаянии, почти что на грани безумия, оттого что время летит, Фидельман вспомнил о горничной Терезе. Конечно, она вряд ли могла считаться образцом женской красоты, но чего только не приукрасит воображение? Фидельман попросил ее позировать ему, и Тереза, смущенно хихикая, согласилась:

— Хорошо, только обещайте никому не говорить.

Фидельман пообещал.

Она разделась — тощая, костлявая женщина, с астматическим дыханием, и он написал ее такой — с плоской грудью, обвисшим животом, худыми бедрами и волосатыми ногами — ничего изменить он не мог. Ван Эйку она понравилась бы чрезвычайно. Когда Тереза увидела свой портрет, она бурно зарыдала.

— Я думала, вы сделаете меня красивой.

— Я так и собирался.

— Почему же вы сделали по-другому?

— Трудно объяснить, — сказал Фидельман.

— Я тут и на женщину непохожа, — рыдала она.

Фидельман прищурил на нее глаза и велел ей взять длинную комбинацию у одной из девиц.