Идиоты первыми

— Для себя, — взмолился старик, — я ничего не прошу. Но что случится с моим сыном?

Гинзбург пожал плечами.

— Что случится, то случится. Я за это не отвечаю. Мне хватит забот без того, чтобы думать о каком-то с половиной шариков.

— За что же ты тогда отвечаешь?

— Создаю условия. Чтобы случилось то, что случится. Антропоморфными делами не занимаюсь.

— Не знаю, чем ты занимаешься, но где у тебя жалость?

— Это не мой товар. Закон есть закон.

— Какой закон?

— Космический мировой закон, черт возьми, которому я сам подчиняюсь.

— Что же у тебя за закон? — закричал Мендель. — Боже мой, ты понимаешь, сколько я терпел в жизни с этим несчастным мальчиком? Посмотри на него. Тридцать девять лет, со дня его рождения, я жду, когда он станет взрослым, — а он не стал. Ты понимаешь, каково это для отцовского сердца? Почему ты не пускаешь его к его дяде? — Он возвысил голос до крика.

Исаак громко захныкал.

— Ты успокойся, а то обидишь кого-нибудь, — сказал Гинзбург, моргнув в сторону Исаака.

— Всю мою жизнь, — закричал Мендель, и тело его задрожало, — что я видел? Я был бедняк. Я страдал от плохого здоровья. Когда я работал, я работал слишком много. Когда я не работал, это было еще хуже. Моя жена умерла молодой. Но я ни от кого ничего не просил. Теперь я прошу об маленьком одолжении. Будьте так добры, мистер Гинзбург.

Контролер ковырял в зубах спичкой.

— Ты не один такой, мой друг, некоторым достается хуже. Так уж устроено.

— Пес ты пес. — Мендель схватил Гинзбурга за глотку и стал душить. — Сукин сын, есть в тебе что-нибудь человеческое?

Они боролись, стоя нос к носу. Хотя глаза у Гинзбурга изумленно выкатились, он рассмеялся.

— Попусту пищишь и ноешь. Вдребезги заморожу.

Глаза у него яростно вспыхнули, а Мендель ощутил, что нестерпимый холод ледяным кинжалом вонзается в его тело и все его части съеживаются.

Вот я умираю и не помог Исааку.

Собралась толпа. Исаак повизгивал от страха.

В последней муке прильнув к Гинзбургу, Мендель увидел в глазах контролера отражение бездонного своего ужаса. Гинзбург же, глядя Менделю в глаза, увидел в них себя, как в зеркале, узрел всю силу своего страшного гнева. Он видел мерцающий, лучистый, ослепительный свет, который рождает тьму. Гинзбург поразился.

— Кто, я?

Он отпустил извивавшегося старика, и Мендель, обмирая сердцем, повалился наземь.

— Иди, — проворчал Гинзбург, — веди его на поезд. Пропустить, — велел он охраннику.

Толпа раздалась. Исаак помог отцу подняться, и они заковыляли вниз по лестнице к платформе, где стоял освещенный и готовый к отправлению поезд.

Мендель нашел Исааку место и торопливо обнял сына.

— Помогай дяде Лео, Исаак. И помни отца и мать. Не обижай его, — сказал он проводнику. — Покажи ему, где что.

Он стоял на платформе, пока поезд не тронулся с места. Исаак сидел на краешке, устремив лицо в сторону своего следования. Когда поезд ушел, Мендель поднялся по лестнице узнать, что сталось с Гинзбургом.

Мой любимый цвет черный Пер. Р. Райт-Ковалева

Черити Суитнесс сидит в ванной и там съедает свой завтрак — два яйца вкрутую, пока я пью на кухне кофе и жую сандвич с ветчиной. Да, так оно и есть, только Бога ради не подымайте разговоров про дискриминацию. Если уж кого дискриминируют, так это меня. Черити — моя уборщица, ее прислал отец Дивайн — приходит раз в неделю в мою маленькую трехкомнатную квартирку, когда у меня выходной и я не хожу в свою винную лавку. «Мир вам, — говорит она, — дух святой снизошел на меня, и я вознеслась прямо на небо».

Она маленькая, плоскогрудая, лицо спокойное, все светится, волосы вьются барашком, а глаза как у моей мамы перед смертью. В первый раз, года полтора назад, когда Черити Суитнесс пришла ко мне убирать, я сделал ошибку — попросил ее позавтракать на кухне вместе со мной. Настроение у меня было, прямо скажем, неважное: меня только что бросила Орнита, но уж такой я человек — зовут меня Нат Лайм, сорок четыре года, лысею с каждым днем, да и сбавить фунтов пятнадцать не помешало бы, — люблю быть с людьми, когда можно. Ну, сварила Черити свой завтрак — два яйца вкрутую, села за стол, откусила кусочек. А потом вдруг перестала жевать, встала, положила яйца в мисочку и понесла в ванную — с тех пор она там и завтракает. Сколько раз я ей говорил: «Слушайте, Черити Суитнесс, ладно, будь по-вашему, кушайте свой завтрак одна на кухне, а я поем, когда вы кончите», а она только улыбается и все равно завтракает в ванной. И такая у меня судьба со всеми цветными.