Идолы театра. Долгое прощание

Гомофобия как обратная сторона гомофилии – это ксенофобия как обратная сторона желания Чужого (Тени) в качестве фаллоса – способа заполнения внутренней пустоты, с которой находиться наедине – невыносимо. Левая идея смягчает правую: социальность смягчает неонацизм, сентиментальность обволакивает насилие чарующей улыбкой бегущего юноши. Правая идея «взбадривает» левую: патриотизм радикализирует гомосексуализм. Обе идеи «кивают» друг на друга в едином либеральном поле Символического, слишком Символического, которое играет именами, перекодируя означающие. Экран дает шанс субъекту ощутить себя в безопасном режиме ненависти, которая объединяет его Реальное с Воображаемым. Форест Гамп бежит не потому, что ему отдали приказ бежать (убивать): он вовсе не считает себя идеологическим фанатиком. Он искренно верит, что бежит во благо. Фантазм добровольного социального участия как жеста имитации личной свободы полностью овладевает субъектом и порождает наивный цинизм, свойственный трангрессии «открытого шва» желаний: я так желаю, я так хочу, мне нравится убивать, разве это так уж плохо? Знание присутствует, но не играет роли, откровенность артикуляции желания приобретает почти детские, но от этого не менее ужасающие формы. Аполитичная политика рождает обыкновенный фашизм: фашизм ласкового мещанина и добродушного обывателя, фашизм гражданского активиста и социального классового бунтаря, готового убивать по этническому принципу, но с именем Карла Маркса на устах.

3.5. Идолы пещер и пустота: Шарон Стоун на экране

Как обнаружить идола, который бы полагался главной символической спайкой? Иными словами, где лежит Реальное Реального, базовая травма общества потребления? Каков код его машины? Исчерпывается ли он экзистенциальными страхами смерти и ответственности, нехватками любви и надежды соответственно, рождающими националистические фантазмы этнического рода (мать-одиноч-ка) и либеральные фантазмы добровольного социального участия (Форест Гамп), или – есть еще что-то? Мы говорим сейчас о самом последнем страхе современного человека – страхе пустоты и абсурда, рождающегося из нехватки веры. Что есть эта травма, эта Пустыня Реального? Повторим вслед за Морфеусом в фильме и жежком в книге: «Добро пожаловать в пустыню Реального»…

Кэтрин Трамелл – «странная писательница» из фильма «Основной инстинкт», одна из самых известных киногероинь Шарон Стоун, возмущающая общественный порядок. Чем-то она напоминает человека-загадку Линча из кинофильма «Шоссе в никуда»: она – Пустота, Реальное, слишком Реальное. Она – не родовой персонаж Матери-Земли. Она – не левая эко-активистка, выросшая на постмарксизме и постфеминизме, не Форест Гамп в юбке. Она – Иное, слишком Иное. Она – типичное воплощение идолов постмодерна, вбирающих в себя все личные пещеры, все бездны бессознательного, все его страхи, родовые и социальные, все нехватки сразу, сфокусированные перед единственным страхом – страхом самого страха, страхом пустоты, которую порождает страх, страхом перед отсутствием Бога, бытия, смысла, экистенции. Если Бог умер, не дозволено ничего, это уже известно от Лакана. Она и есть власть глобального контроля в условиях смерти Отца, мистическое зеркало безумия, лицо обнажившейся шизофрении, гротескный Отец, извращенная мать, любовница-гибрид, сама машина желания.

Ситуация постмодерна обозначилась падением всех табу и прорывом всех желаний наружу: танатологических, эротических, социальных. Трансгрессия привела к плюрализму, вызвавшему небывалое доселе отчуждение. Главной тревогой испытывающего онтологическую нехватку человека, – нехватку веры в бытие, в сакральное, в Бога, – стал страх пустоты и отсутствия смысла – страх перед вакуумом в символической структуре. Позитивным онтолоигческим ответом на этот страх является мужество принять принятие – мужества возвращения к Отцу, к традиции фундаментальных моральных и культурно-цивилизационных ценностей. Если возвращения Сына к Отцу не происходит, постмодерн оборачивается новой тоталитарностью. То, что отрицало бытие, становится перверзией бытия. То, что отбрасывало Бога, творит кумира. То, что вызволяло личность из тисков структуры, убило субъекта новой структурой. «Убить дракона» модерна – значит, родить нового постмодерного дракона. Антикантианская неопрагматическая эстетика принуждения к наслаждению обернулась репрессивным новым этосом, этосом удовольствия, этосом, когда нравственные паттерны растут из эстетических смыслов, а не наоборот. Принудительная эстетика постмодерна означала смерть модерного (кантианского) произвольного свободного этоса поступка в пользу этоса бездействия и подчинения.